Брайан Кларк - «Если», 1999 № 12

— Джулио! Где тебя черти носят? Я уже прочесал весь этот поганый городишко. Туомати проделал анализ мардонианского сектора и уверяет, что у нас обнаружились вполне реальные контршансы.

— Великолепно, Гарри, — отозвался молодой человек (как показалось Роджеру, без особого энтузиазма в голосе). — Ладно, ciao, Роджер. И конечно, я больше не ошибусь, приняв «Эолийца» за «Левиафана».

Улыбнувшись, Роджер застенчиво помахал рукой, но Джулио Романо Амато уже поднимался вверх по склону, углубившись в разговор со своим секундантом.

Роджер провел весь день возле бассейна, надеясь, что Анна появится снова. Но этого не произошло. Не вышла она и к ужину в столовую. Роджер проводил мать до спальни и в ответ на ее вопрос о том, каким образом намеревается он проводить сегодняшний вечер, ответил, что, наверное, побудет на зрительской галерее.

— Искренне польщена, дорогой. Но разве сегодня по Со-Ви не показывают клипперы?

— Показывают, но после десяти. Поэтому я подумал, что сперва можно закончить письмо папе, а потом посмотреть турнир. У тебя ведь 58-я доска, так?

— Правильно, мой хороший. Сектор 7, доска 58. Я помашу тебе.

И лишь после того, как, наделив его обязательным поцелуем, мать оставила номер, мальчик принялся думать, почему не рассказал ей о своих встречах с чемпионом и претендентом.

В девять часов он спустился на первый этаж и, следуя указателям, прошел на галерею для зрителей. На табло значилось ТОЛЬКО СТОЯЧИЕ МЕСТА, однако Роджер умудрился протиснуться внутрь и присесть на одну из крутых рамп. Общий турнир шел уже более часа, однако Мастер и претендент только что заняли свои места, и красный огонек, отмечавший запечатанный в конверте ход Мастера, еще мигал на демонстрационной доске. Амато изучал доску, а в зале царило заметное напряжение.

Роджер поглядел на один из видеоэкранов, показывающий лицо молодого человека. Оно вполне могло бы сойти за маску смерти, столь неподвижным было. А потом изображение переключилось: на экране появилась рука Амато, которая потянулась к чаше с фишками. Весь огромный зал окутала такая тишина, словно на всех разом легло тяжелое снежное одеяло.

Тонкие пальцы Джулио медленно поворачивали и поворачивали фишку. Красное, синее; красное, синее; красное, синее; наконец, протянув руку, он спокойно опустил ее на доску. Кончик указательного пальца задержался в задумчивости на фишке и оставил ее.

На экране вспыхнул синий огонек; и по залу пробежал звук — шепот ли, вздох, — зрители, затаившие дыхание, выпускали воздух из легких. А потом откуда-то снизу, из невидимого Роджеру сектора, где располагались игроки премьерского класса, донеслись одинокие рукоплескания. Через мгновение рукоплескания распространились по залу, словно лесной пожар, и прошло не менее минуты, прежде чем страстные призывы распорядителя утихомирили зрителей.

— Что случилось? — Роджер обратился к соседу. — Что он сделал?

— Не знаю, сынок. С моей точки зрения — сущее безумие. Однако, коли премьеры так восхитились, значит, в этом ходе есть нечто особое.

Обернувшись к экрану, Роджер увидел крупным планом лицо Мастера. Он улыбался… как мог бы улыбаться конкистадор, который, спустившись с гор, обнаружил прямо перед собой Эльдорадо. Склонившись над доской, он что-то шепнул бесстрастному Амато. Скрытые микрофоны немедленно уловили голос, и весь мир услышал единственное слово:

— Великолепно!

В полном соответствии с правилами Мастер потребовал тридцатиминутную паузу, которая немедленно была ему предоставлена. Часы остановили, соперники обменялись рукопожатием, Мастер поднялся со своей подушки и, жестом пригласив Анну, исчез вместе с нею за занавесом по другую сторону помоста.

Микрофоны уловили шепот: Амато переговаривался со своими секундантами. Камера показала сразу обоих, и Роджер заметил, что оба мужчины взирают на Джулио с выражением, которое можно было назвать трепетом. Молодой человек пожал плечами, как бы показывая, что все это к нему не относится.

Этот ход Амато вполне справедливо заслужил название «бессмертного», хотя по нынешним стандартам его следует признать достаточно легкомысленным. Дело в том, что даже по прошествии тридцати лет просто невозможно передать, насколько исключительным был этот ход в момент своего совершения. Чтобы оценить его в полной мере, нужно воссоздать заново наэлектризованную атмосферу турнира и как будто бы неприступную позицию, которую Мастер, казалось, обеспечил себе в том матче. Девяносто второй ход Амато в третьей игре тридцать третьего турнира на первенство мира дал известное основание утверждать, что человечество наконец созрело. Однако, наверное, ближе всех к истине был сам Амато, сказавший по завершении матча одному из репортеров: