Тим Скоренко: Рассказы

Он развернулся к Филлису и стал его тормошить.

— Фил, вставай, — говорил Борхес, — вставай, нужно выбираться…

Филлис лениво открыл глаза и спросил:

— Мы живы?

— Мы — да, — ответил Борхес, — а Деггет и Малкин — нет.

Филлис тотчас очнулся окончательно, отстегнулся и встал, оттолкнув испанца. Он шагнул в панели и обхватил тело Деггета, стягивая его на пол.

— Дег… — шептал он, — Дег, ты…

Борхес не стал прислушиваться. Он подошёл к люку, надеясь, что тот не заклинило. Он дёрнул рычаг с правой стороны; раздался многообещающий звук выходящего воздуха. С другой стороны, это означало, что переходная камера разгерметизирована, и в том случае, если атмосфера планеты не так дружелюбна, как утверждали учёные, пути назад уже не будет.

Левой рукой Борхес сжал крестик, а правой дёрнул за второй рычаг. Люк откинулся.

В лицо испанцу брызнул свет. Переходная камера отсутствовала как таковая: её, вероятно, оторвало ударом. Борхес стоял на пороге нового мира.

Кратера от падения корабля почти не было, наверно, торможению способствовали деревья. Борхес смотрел на зелёный, радостный, щебечущий лес, девственный, каких уже не осталось на изувеченной человеком Земле. Он видел удивительные кустарники, напоминающие земные папоротники, но более яркие, листья их переливались всевозможными радужными цветами. Он видел толстые корявые стволы могучих деревьев, он видел их далёкие кроны, а над ними — много выше — яркое радостное Солнце, тёплое и уютное, гораздо более живое, чем вечно скрытое смогом солнце Мадрида.

Борхес спрыгнул на землю. Она чуть пружинила под ногами. Она радовала, растворяла Борхеса в себе, в своих сочных травах, в своих рыжих иголках, обильно её устилавших, в мириадах крошечных насекомых, в кустарниках и во мхе, в древних серых камнях и в своём удивительном запахе. Не было ничего ближе этой земли, этих гигантских стволов, этой травы. Борхес улыбнулся и сделал несколько шагов вперёд.

— Постой, — голос Филлиса казался каким-то слабым, хриплым.

Борхес обернулся. Филлис стоял в рваной ране на боку корабля. Правой рукой он держался за боковину разрыва, а левую прижимал к животу. Из под пальцев Филлиса стекали тонкие густые струйки крови. Борхес быстро пошёл к американцу; тот начал падать вперёд, Борхес подхватил его и бережно опустил на траву.

Затем он бросился внутрь корабля. Стараясь не обращать внимания на трупы, он добрался до аптечки, хранившейся в полости под одним из сидений. Этот участок не был деформирован, и аптечка извлеклась с первого раза. Выскочив из отсека, он присел около Филлиса, распаковывая лекарства.

— Что случилось?

Филлис отвечал слабо, чуть дыша, хрипло.

— Я не сразу заметил, — сказал он. — Ты вышел из корабля, а я подбежал к Деггету, нагнулся, и мне стало плохо. Меня тоже задело при падении. Спаси меня, Фернан, спаси, прошу тебя… — он задыхался.

— Держись, брат, — шептал Борхес, вырезая дыру в комбинезоне раненого.

Под комбинезоном обнаружилась широкая рваная рана с засевшим в ней куском металла стрелообразной формы. Судя по всему, кусок внутренней обшивки от удара «выстрелил» прямо в сидящего Филлиса. Тот потерял сознание, а когда очнулся, был в шоке и не сразу почувствовал боль; своим рывком к Деггету, заведомо мёртвому, Филлис усугубил рану.

— Держись!

Непослушными руками испанец извлекал из раны кусок металла, засыпал ранение антисептиком, замазывал заживляющими веществами, перебинтовывал. Филлис стонал; Борхес вливал в него лечебный настой из аптечки и бинтовал, бинтовал, зажимал…

Филлис умер через четырнадцать часов после посадки. Он приходил в сознание всего дважды. Один раз — на несколько минут, в течение которых был в здравом уме.

— Фернан, я умру? — спросил он.

— Нет, не волнуйся, я остановил кровь, всё нормально, ты не умрёшь, — утешал его испанец.

— Умру, Фернан, — отвечал Филлис и кашлял кровью. — Я знаю, повреждено лёгкое… знаю.

Борхес не знал, что сказать.

— Фернан, если ты выберешься, передай жене, что я любил всегда только её, — с трудом проговорил Филлис. — Я изменял ей, она знает, я спал с медсёстрами, стюардессами, секретаршами. А любил только её, и никого кроме неё, я готов был умереть ради неё, отдать всё что угодно.

— Ты умираешь ради неё, — вдруг сказал Борхес.

— Да, — согласился Филлис, — я умираю ради неё. Спасибо, испанец.

Он впал в забытье.

Во второй раз Филлис открыл глаза перед самой смертью.