Владимир Михайлов - Вариант И

В ту пору в постсоветской истории завершился уже период, о котором я иногда вспоминаю как о поре паханства и который с таким же успехом можно назвать порой суматошного беспамятства. Беспамятства — потому что развитие событий того времени очень во многом повторяло дела самого начала двадцатого века — после так называемой Февральской револю ции.

Никто не понимал, что внутриполитические игры хороши тогда, когда экономика страны, ее обширное хозяйство находятся в нормальном состоянии и не служат мячом, по которому все команды лупят ногами лишь в своих интересах. Люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути, по которому прежде прошло американское общество, где тоже были свои богачи, свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упускали из виду одно обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на пустом месте, и чтобы лучше жить, нужно было производить ценности, то есть заниматься именно производством. В Штатах никто не пришел на готовое, и общество это — при всех его недостатках — изначально было обществом созидателей. В России же к тому времени, о котором я сейчас раздумывал, немалые ценности были уже созданы общественным трудом, и в последнее десятилетие двадцатого века речь шла не о создании, но лишь о распределении уже созданного. Безусловно, такая задача выдвинула на первый план совершенно других людей, чем созидатели, а именно — воров и спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не на производстве, а на перепродаже, на выкачивании средств из бюджета и кармана обывателя, на биржевой игре. Все это не увеличивало национального богатства, зато помогало созданию богатств индивидуальных — но не коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в конце концов выкатывающихся за пределы России.

Государство же заботилось в первую очередь об укреплении самого себя — то есть государственного аппарата и в какой-то степени тех сил, на которые аппарат этот не может не опираться. Но никак не рядового гражданина — вопреки множеству лозунгов, провозглашавших прямо противоположное.

Это привело, естественно, к невозможности всерьез и надолго справиться с инфляцией; к массовой безработице; к отчаянию, вызванному ощущением безвыходности. В общем, картина свидетельствовал только о том, что безудержная демократия (вернее, те, что под нею понималось) в пору экономического кризиса и отсутствия разумного и опробованного временем законодательства способна привести лишь к диктатуре. Но не к той достаточно цивилизованной дик татуре, которая наступила при Первом Генералитете, а к анонимной диктатуре чиновничества, где никто не несет личной ответственности ни за что. Именно такая и существовала в России до самого конца века.

— Эй, — окликнул меня Изя. — Ты что, не выспался? Не столько мы выпили, чтобы отключаться за столиком.

Я взглянул на часы. Ого! Пока я дремотно размышлял, зал буфета успел уже заполниться.

— Перерыв объявили, — сказал Изя. — Ты что, не слышал? Этак ты все сенсации проспишь, журналис Слушай: может, давай заодно и пообедаем — всерьез, как полагается?

— Нет, — сказал я. — Приятного тебе аппетит; а у меня дела.

— Тогда я поеду, — сказал он. — Здесь мне делать нечего. Ты вернешься в зал?

— Надо полагать, — сказал я.

— Тогда забери то, что я там оставил на стуле.

— Что, выслать тебе заказной бандеролью?

Изя не улыбнулся:

— Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот парень, что мечтал тебя подстрелить у посольства, — он меченый теперь. Поймать его не смогли — скользкий подонок, — но маковое зернышко него всадили, так что теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам кровообращения… А я тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажетеся вблизи… Усек? Всех благ!

— Пока! — сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль проскользнула у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами прервал ее.

Мне ни есть, ни пить не хотелось еще — распорядок работы совещания не совпадал с моим личным режимом, — и я решил прогуляться, выйти из театра и выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю я редко, благодаря чему это занятие временами приносит совершенно неожиданные результаты. Вот и сейчас: если бы я не захотел курить, то не вышел бы из помещения в весеннюю промозглость; а не выйди я — и не увидал бы Натальи, которая, успев уже продрогнуть, переминалась с ноги на ногу около подъезда.

Я увидел ее прежде, чем она меня; первым движением было — стремглав броситься к ней. Однако на полпути я взял себя в руки, и когда она обратила наконец взгляд в мою сторону, я уже шел неторопливо, достойно, нацепив на физиономию строгое выражение. Впрочем, мне сразу показалось, что в мою строгость она ничуть не поверила. У женщин вообще интуиция развита куда сильнее, чем у нас. Мы — пол мыслящий, они — чувствующий.