Святослав Минков - Соломенный фельдфебель

Однако всякий яд, разумеется, имеет свое противоядие. В роту страшного фельдфебеля попал, неизвестно откуда, один настоящий сорви-голова, изводивший на каждом шагу свое начальство и героически переносивший все наказания. Этот сорви-голова половину суток проводил под арестом, а в течение второй половины готовился к такой же участи на следующие сутки.

- Смирно! - скомандовал однажды утром фельдфебель, и, когда все солдаты застыли на своих местах, злополучный новобранец, сделав какую-то гримасу, оскалился прямо в лицо "мамаше" роты.

Вышедший из себя от злости фельдфебель вывел из строя провинившегося и, закатив ему с почти ликующим злорадством оплеуху, отправил на трехдневное покаяние в карцер.

Но этот его поступок вызвал такие осложнения, что он, наверно, согласился бы пощадить неисправимого солдата, если бы вообще мог предвидеть, что сам станет жертвой жестокой мести.

Когда провинившийся вышел из карцера, лицо его сияло от какого-то внутреннего просветления. Возвратившись в роту, он вдруг, к большому удивлению всех, стал производить впечатление крайне благовоспитанного человека. С молниеносной быстротой выполнял он все приказания, стараясь быть первым в роте, и в скором времени даже достиг завидного положения чистильщика сапог самого фельдфебеля, что было свидетельством того, что он удостоен благоволения своего недавнего врага. Никто не знал, чему припирать такую перемену. Во всяком случае, фельдфебель торжествовал, думая, что успел направить на путь истины этого разнузданного молодчика, и поэтому впоследствии, ругая какого-нибудь солдата, на своем фельдфебельском жаргоне самодовольно похвалялся:

- Я таковских стрекулистов укрощал, что ты им и в подметки не годишься!

Говоря так, страшный фельдфебель не подозревал, что сам попался в ловушку.

Однажды в тихую летнюю ночь, когда все спали, покаявшийся грешник открыл глаза и, затаив дыхание, оглянулся вокруг; увидев, что в помещении, кроме него, никто не бодрствует, он осторожно встал с постели, наскоро надел брюки, проскользнул, как тень, вдоль стены и выпрыгнул через открытое окно в глубине полутемного коридора. Никто его не видел. Не заметил его даже дежурный по роте, который после неожиданной проверки призрака-фельдфебеля сидел вместе с одним из часовых в укромном уголке и играл в шашки.

Юноша прокрался в тени вдоль длинного казарменного здания и направился прямо на то место, где после дневного учения остался соломенный человек. Да, он пришел именно к соломенному человеку и, не теряя времени, достал из своего кармана иголку и нитки и быстро пришил к рукаву чучела бог знает откуда взятые старые фельдфебельские нашивки за сверхсрочную службу. Совершив это нечестивое дело, он с той же осторожностью вернулся в свою постель и, юркнув под тонкое серое одеяло, тотчас громко захрапел.

* * *

Командир полка, осанистый пятидесятилетний мужчина с седеющими волосами и синими задумчивыми глазами, любил выпить и поиграть в карты, два раза в неделю ходил в кино и даже получал на дом один из литературных журналов. Когда-то, будучи юнкером военного училища, он пробовал писать стихи, но, поняв, что второго Лермонтова из него не получится, с огорчением забросил перо, сохранив в себе, как неизлечимую рану, лишь смутное влечение к искусству.

Вечер только что отмеченного выше события в казарме полковник проводил за покером у своего приятеля инженера, где задержался до четырех часов утра, покоренный магией карт, переходивших из рук в руки и раскрывавшихся, как обманчивые веера, в потных пальцах игроков. Наконец, на рассвете гости стали собираться и после того, когда хозяин с широким и немного досадным зевком проводил их до входной двери, разошлись в разные стороны по домам.

Как всякий хорошо устроившийся холостяк, полковник сварил себе дома кофе в электрическом чайнике, выпил его медленными большими глотками, растянулся на мягкой с пружинной сеткой кровати и долго ворочался с боку на бок, не будучи в состоянии заснуть.

Солнце давно взошло, когда командир полка по длинной песчаной дорожке прошел на казарменный двор и вошел в свою канцелярию. После бессонной ночи голова была тяжелой, по телу пробегала холодная дрожь. Он уселся за письменный стол, понюхал свежесорванную розу, воткнутую в блестящую отполированную гильзу от французского снаряда, бросил беглый взгляд на наваленные перед ним бумаги и протянул руку к чернильнице, также сделанной из трофейной снарядной головки.