Яна Дубинянская - Глобальное потепление

— Ни фига себе, — пробормотала Юлька. — Они что, полную трибуну статистов нагнали?

— В том секторе лагеря сидят, — пояснил Ливанов. — От детей должна быть польза, не пускать же их просто так на праздник.

— И Сандормох?

Юлька завозилась, затопорщилась у него под мышкой, выпросталась, отодвинулась, откинула голову и с требовательным вопросом посмотрела в упор.

Ливанов пожал плечами:

— Конечно.

— Ты хочешь сказать, что моих детей заставили изображать ваш флаг?!

Он попробовал снова притянуть ее к себе — не далась, пружинистая, упругая, упрямая донельзя. Затем повернулась боком, подалась вперед, нагнувшись мимо и поперек Ливанова, а когда он попробовал все-таки ее перехватить, воспользовавшись удобной позицией, сильно, точно и больно двинула локтем.

— Девочки, дайте бинокль.

Уже не распуская рук, Ливанов смотрел, как Юлька прирастает к оптике, подается вперед и мелкими рывками скользит вдоль противоположной трибуны, словно засаживая ее чем-то квадратно-гнездовым способом. Она даже привстала, прогнулась, оттопырив аккуратную задницу, по которой, естественно, захотелось похлопать, но толку. Бог мой, ну что ж она такая, дался ей этот флаг, немыслимая мелочь, пошлость и глупость, и тем парадоксальнее придавать ей значение, если ты сама же с очаровательным пофигизмом осмеиваешь и нивелируешь вещи куда более масштабные и страшные. Но Юлька высматривала и высматривала, одновременно все повторяя вызов по мобиле, и дергалась, и трясла трубкой: похоже, упала сеть, под лазерным куполом оно запросто. Девочки, отчаявшись получить обратно бинокль, позадирали подбородки к расцвеченному лучами небу.

И тут возник Оленьковский, красавец. Только его нам не хватало для специфического счастья, ноу-хау этой страны.

— Дима!., еле тебя нашел. Пошли быстрее, наш с тобой выход. Уже-уже.

— А слабо было пораньше предупредить? — осведомился Ливанов.

— Давай-давай-давай. Быстро-быстро.

А слабо было послать, раздраженно думал он, спускаясь за Оленьковским мимо забитых народом трибун. Какого черта я всегда ведусь, не нахожу в себе решимости отказать даже в самой бессмысленной мелочи, потому лишь, что лично мне оно ничего не стоит, не отнимает ощутимых сил, не занимает даже отдельной дорожки моей жизни. Но ведь никогда не знаешь наверняка. Рано или поздно может накрениться, перевесить, сместиться баланс, а там и повлечь за собой, как маленький камешек влечет обвал, по-настоящему серьезную и непоправимую потерю. Может быть, уже сейчас. В данный момент, когда жужжат трибуны и пляшет псевдовоенный ансамбль, сгущаются сумерки и беснуется лазерное шоу, пыхтит впереди Оленьковский, а я бреду следом, неизвестно куда и зачем, тупо глядя в складку его затылка, — а мог бы обернуться, развернуться, вернуться…

Он вышел на сцену, оказавшись муравьем на дне гигантской человеческой воронки — и одновременно виртуальным колоссом в небе, над головами. Толкнул компактную речь на тему звездного часа отечественного кино, в каковой ему лично, Дмитрию Ливанову, посчастливилось родиться, что доказывает, в частности, новая экранизация «Валентинки. ru», романа, прямо скажем, посредственного, вряд ли способного претендовать на широкую читательскую любовь, если б ее не подпитала любовь зрительская… Пурга вполне продемонстрировала свое обычное свойство: стоило начать ее нести, как дальше она неслась уже самостоятельно, без помощи оратора. Затем заговорил Оленьковский, и ливановская речь показалась по контрасту энциклопедически разумной, демонстрируя бесконечную гибкость любых критериев. Фонограмма оглушительных аплодисментов деликатно намекнула на регламент, и Ливанов опрометью ринулся со сцены, едва не свернув с курса в направлении оркестровой ямы. Он уже знал совершенно точно, что опоздал.

Он опоздал.

…Лиля кивнула поверх бинокля, и щебетнула что-то невразумительное, ничего не объясняющее, только подтвердив окончательность опоздания. Юльки не было, и дочки ее не было тоже, и даже сумочки или шляпки, не осталось ровно ничего, за чем она теоретически могла бы вернуться. Не имело ни малейшего смысла надеяться на ее возвращение, но Ливанов таки заставил себя в это поверить императивным усилием, а затем, отобрав бинокль у протестующего чертенка, принялся в диком рваном ритме скакать по трибунам, по мельтешению чьих-то лиц, затылков и рук, полосатых соловецких роб и ярких цивильных одежд, по сплошной пестрой каше, закрученной в спираль калейдоскопным водоворотом…