Вячеслав Морочко: Явление народу

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Защитив диплом, Яковлев остался на кафедре. Через год Евгений Григорьевич ушел воевать, в сорок четвертом, после ранения в легкое, возвратился в родной институт, а чуть позже в научных журналах начали появляться его статейки. Все, от жесткого бобрика на голове до орлиного носа на удлиненном лице, говорило Марине Васильевне, о его одаренности. Это решило судьбу математика. Сама Ковалева отличалась подтянутостью, стройной фигурой, гладкостью кожи на крупном красивом лице со слегка выдающимся подбородком. Яковлева она "взяла" не кокетством, а решительностью и простотою служаки, подсознательно избегая уловок, нервирующих интеллигентов, когда они вдруг сознают, что их "окрутили". Единственной ее вольностью стала кличка "Ушастик": крупные уши ученого в самом деле казались ей продолжением скрытых извилин. Свадьбу сыграли без шума. До первых схваток Марина Васильевна не пропускала занятий. Роды были короткие легкие. На свет, как и было задумано, появился мальчик - Сереженька. В первые годы после войны еще можно было найти приходящую няню, и Марина Васильевна не воспользовалась академическим отпуском... Скоро без лишнего шума, так же, как свадьбу, отметили выпуск. Чувство сурового времени приучило Марину Васильевну не теряться в любой обстановке, и через какой-нибудь месяц педагогам московской школы казалось, что "новый физик" трудится рядом с ними уже много лет. "Ночные налеты" сменились новой напастью: выяснилось, что Евгений Григорьевич трусит ночами, вздрагивает от разговоров за дверью, шагов за стеной и гудков за окном. Очень скоро жена убедилась, что он неумен и спесив: отвергая соавторство руководителя, Яковлев все потерял - его перестали печатать и вообще замечать. Марина Васильевна, как могла, разъясняла Евгению, дескать, он сам виноват, потому что в "суровое время нужно долбить в одну точку". А он умолял: "Ради бога, оставь наше время в покое! Ну чем оно хуже других?" И в новой квартире, добытой великими хлопотами, Евгений Григорьевич не излечился от страхов: стоило сыну пошевелиться в постельке, Яковлев схватывался перепуганной птицей, показывал нервы, как будто он отпрыск лендлорда, а не одесского педиатра. Она удивлялась: "Ну почему ты со мной так не ласков? " "Потому что - суровое время!" - отвечал он с издевкой. И Марина Васильевна догадалась, виною всему его немощь. Казалось, что грозное время, как мудрый хирург, должно было выскоблить напрочь нежизнеспособную хиль. Не верилось, что исстрадавшимся женщинам может выпасть еще и такая беда. Когда-то в зенитной бригаде судили о Них, как о чем-то несбыточном. В школе единственным представителем сильного пола был старый писклявый завхоз, и в учительской, тоже стонали: "Тут как ни крути, - в доме нужен мужик". Марина Васильевна понимала, что это идет от тоски - затаенной мечты по сверхсиле, способной решить одним махом все бабьи проблемы, что тут больше слов чем надежд... Но до замужества вообразить не могла, каким это будет ничтожным и жалким на деле. Сродный брат Марины Васильевны Ковалев не признал ее мужа, а сестре объявил: "Да какой он мужчина? Ни футбол, ни рыбалочку с им не обсудишь, в обчем, - некультурный товарищ!" Глядя как мечется и хлопочет Анна Петровна - жена Ковалева - Марина Васильевна убеждалась, что помощи по хозяйству от брата не больше, чем ей от Ушастика. У самой же Марины Васильевны по законам сурового времени в доме не утихала война не на жизнь, а на смерть с беспорядком и грязью. Сражались семейным расчетом, включая Сереженьку. Здесь постоянно травили какую-то нечисть, сводили следы, подбирали соринки, мыли, скоблили, достигнув сияния, шли по второму заходу: драили, чистили порошками и пастами, тряпками, щетками, шкуркой, достигнув сияния, все начинали сначала. Мысль о загубленном времени мучила Яковлева, но, спеленутый страхом лишиться семьи, он впрягался в оглоблю "сурового времени", а Марина Васильевна подгоняла привычным упреком: "Сто раз говорила себе, легче сделать самой, чем рассчитывать на ленивую бестолочь!" Если кто-нибудь со стороны упрекал: "Да нельзя же, голубушка, из чистоты делать культ!", она закрывала дискуссию едким вопросом: "А вы предлагаете жить как в хлеву!"

Однажды Евгений Григорьевич заявился домой под хмельком: встретил будто бы фронтового товарища - плакал, спорил, шумел, а потом его крепко рвало. Подумав. Марина Васильевна сделала вывод: погрязнув в дерьме неудач, муженек уже катится вниз по наклонной. Его не удержишь - лучше не стой на пути. К безумцу, способному перечеркнуть одним махом будущность сына, жалости быть не могло: "Не только попойки, сама атмосфера борьбы с разлагающим пьянством калечит ребенка". И когда через месяц Евгений вторично явился хмельным, она подыскала такие слова, что Ушастик не выдержал - закричал истерически: "Будьте вы прокляты оба: и ты, и "суровое время"! - Был на фронте, а даже ругаться не научился! - сказала с презрением женщина, выставив его вещи за дверь. В течение месяца Яковлев умолял о прощении, неумело бранил и ее, и "суровое время", наивно требовал сына... Напрасно: к разводу Марина Васильевна подошла с той же тщательностью, с какой относилась к дезинсекции в доме. Мысленно она поделила мужчин на четыре больших категории. В первой были такие, как Яковлев - истеричные, кадыкастые, впалогрудые хлюпики, склонные к позе, к жеманству. Евгений Григорьевич мог, например, возмущаться тому, что у Бунина "море пахнет арбузами", утверждая, что море у берега - просто большая помойка и если пахнет арбузами - то уж, конечно, гнилыми. Тип этот напивается быстро, а захмелев, предается слезам. Их не жалко. На них противно смотреть. Ко второй разновидности относился грудастый пузан с жирным басом или не терпящим возражения тенором. Этот хрюкает, шумно сопит, когда угрожает и насыщается. Предплечья всегда оттопырены, словно там не желе а гигантские бицепсы. Характер, как говорится "масштабный". Причисленный к этому роду Иван Ковалев мог, например, предложить: "На спор? Выпиваю зараз ведро пива? Ставишь?" Напившись, такие куражатся, хвастают, а потом вдруг откинутся и "дают храпока", - ну прямо как на баяне играют. К следующей разновидности относился трудяга-молчальник - добрый робкий бычок..., только зверь во хмелю, слепо жаждущий крови. Марина Васильевна не считала мужчин храбрецами, полагая, что есть обстоятельства, при которых отсутствие выбора делает смелым любого. К четвертому виду она причисляла мужчин, у которых есть цель. Владея чуть ли ни женскою хваткой, они занимаются делом, а не болтают о деле. Таких она даже побаивалась, хотя и считала разумно, что чистого типа в природе скорее всего не встречается. Внешне семейный разрыв на Марине Васильевне не отразился. Разве что больше стала курить..., и вернулись "ночные налеты", а в них вошел сын. Помноженный на материнское чувство, ужас бессилия превращал эти сны в западню. Еще не проснувшись, бросалась к детской кроватке и пугала ребенка, прикрывая его своим телом. Школьный предмет свой считала лишь "легким прикосновением к физике". Не ставила себе цель "прививать вкус к наукам". Но давала знания прочные "на всю жизнь". Брат Иван попивал, имел из-за этого неприятности, лечился, - не долечился, но вышел на пенсию в срок, подполковником. От скуки работал вахтером в строительном главке почти рядом с домом. Жену свою, Анну Петровну, Иван перед самой войной "осчастливил", забрав из деревни. Детей у них не было. Виноватой считалась она. Но, ворча, для приличия, Ковалев был доволен и жизнью, и Анной - большой мастерицею печь пироги. Она начиняла их мясом, картошкой, горохом, капустой, грибами, малиной и прочим... Славной стряпухе достался и славный едок. Хвалил он по гетмански: "Ну, Анна, добре!" Глядя на это, Марине Васильевне было жалко себя. Она думала: "Как нелепо все оборачивается! Неужто же вышел обман!? Нет! Нет! Быть не может! Предчувствия детства - святы!"