Дэрил Грегори - Пандемоний

— Мам, послушай, если он снова позвонит, скажи, что меня нет дома, договорились?

Мать снова смерила меня тем же колючим взглядом (Лью пришел в восторг — теперь мы с ним квиты). Она явно не собиралась никому лгать.

— Ты помнишь про сметану? — спросила она.

Лью, отвернувшись, шагнул к двери.

Я резко, рывком проснулся и застонал от боли. Я лежал на полу, а правая рука и нога — на кровати. Запястье и лодыжка прикованы к раме. Локоть и предплечье пронзила пульсирующая боль.

— Дэл, открой дверь! — раздался голос матери.

Я понял, что она не в первый раз зовет меня. Ее разбудили либо мои крики, либо падение на пол.

— Все в порядке, — отозвался я, почувствовав, что у меня воспалено горло.

Значит, я снова стал кричать по ночам. Я поднялся с пола и опустился на колено. Тускло освещенная комната закружилась — действовал нембутал, — но боль в локте все-таки уменьшилась.

— Все в порядке! — крикнул я еще громче. — Я просто упал с кровати.

С этими словами я снова вскарабкался на матрац. Правая рука и нога опять заняли неловкое положение. Я не чувствовал их. Кровообращение понемногу возвращалось, и каждый сустав на правой стороне тела заболел в унисон: от плеча до запястья, от бедра до лодыжки.

Выложенные внутри слоем пенопласта наручники закрывались на особую комбинацию кодового замка. К перекладинам кровати от них тянулись голубые велосипедные цепи, покрытые слоем полимера.

— Ты кричал, — сообщила через дверь мать. — Ты уверен, что?..

Я ничего не ответил и занялся замком на запястье. Он оказался перевернут вверх ногами, а мой взгляд плохо фокусировался. Я набрал первую цифру и поднес палец к следующему колесику.

— Это был сущий кошмар, — произнес я и, поставив на место последнее колесико, получил, наконец, искомую комбинацию. Три девятки. Затем потянул за браслет, и он раскрылся. Я высвободил руку из наручника. — Все в порядке, мам. Ложись.

Я лег ничком, чувствуя, как в ушах пульсирует ток крови. Наконец шаги матери стихли — она вернулась к себе в спальню. Я едва не уснул, но все-таки заставил себя сесть на постели. Долго тер лицо, пока не почувствовал, что взбодрился настолько, чтобы высвободить ногу и встать. Будильник показывал полчетвертого ночи. Я испытывал сонливость, однако эта сонливость не предвещала ничего хорошего.

Я включил свет, достал дорожную сумку и бросил ее на кровать, после чего выудил оттуда оранжевую бутылочку с таблетками. Встряхнул ее. Три штуки. Перед тем как лечь спать, я принял всего одну, и в этом была моя ошибка. Нужно было либо «отрубиться», либо совсем не спать.

Я снова посмотрел на будильник. До рассвета остается несколько часов. Так и не открыв бутылочку, я бросил ее обратно в сумку.

Когда я вернулся с прогулки, то застал мать в комнате-прачечной. Она перекладывала мою одежду из стиральной машины в сушилку. Я остановился и увидел, что это одежда, которую я засунул в стиральную машину перед тем, как выйти на улицу. Судя по всему, в мою дорожную сумку мать не заглядывала.

— Не нужно было делать этого, — произнес я.

Я дал ей пройти, отодвинувшись в сторону. В комнате было тесно. Одной рукой я прижимал к боку коробку с тортом, другой — пухлый, весом в пару фунтов воскресный выпуск «Чикаго трибьюн».

Комната-прачечная на самом деле была крытым проходом между гаражом и домом и выполняла роль своего рода отстойника. Ее построил отец под руководством моей матери. Она утверждала, что у него руки-крюки и что он крушит все, что имеет размеры меньше, чем два на четыре дюйма, или более хрупкое, чем листовое железо.

— Ты сходил в булочную?

— Да. В семь утра там было уже полно народу, — ответил я и прошел в кухню, где поставил торт на стол. — Те же самые старенькие польские леди. Это место нисколько не изменилось.

— Ты больше не ложился?

Я отрицательно покачал головой, хотя в эту минуту находился вне поля ее зрения.

— Извини, что разбудил тебя.

Мне было стыдно, будто она увидела, как я разгуливаю голым по дому.

Мать включила сушилку и вышла в кухню, где вытерла руки бумажным полотенцем. Затем выплеснула в раковину гущу из чашки — мне потребовалось много кофеина — и принялась заваривать свежий кофе. Я поставил на стол тарелки и нарезал торт. Мы сели и взяли каждый по разделу газеты. В середине торт был несладким — в польской булочной все не такое сладкое, как в обычных булочных, — но вкус его мне понравился больше, чем, скажем, вкус пончика или пирожного. Или, возможно, все объяснялось обычной ностальгией. Мы долго пили кофе, ели и читали.