Владимир Михайлов - Сторож брату моему

Или Иеромонах. Мы с ним соотечественники и почти земляки, только он жил на две, а то и три сотни лет раньше. Он тоже прекрасный мужик, – все мы прекрасные мужики, – но кое-чего не понимает, а ко всему, чего не понимает, относится недоверчиво. Сомневаюсь, чтобы он по-настоящему верил в бога, но до сих пор он в трудные минуты шепчет что-то – подозреваю, что молитвы, – и осеняет себя крестным знаменем. Он прекрасно знает устройства большого корабельного мозга, которым ведает, и с этим аппаратом у нас никогда не было ни малейшей заминки. Могу поручиться, что в глубине души Иеромонах одушевляет его, относит к категории духов – скорее добрых, однако, чем злых. Что-то вроде ангела-вычислителя, хотя таких, кажется, не было в христианской мифологии. Он эмоционален, но после каждого открытого проявления чувств машинально просит прощения у бога, не слишком, правда, громко. На женщин смотрит с интересом, когда думает, что никто этого не замечает. Рассердившись на кого-нибудь, он называет его еретиком и грозно сверкает очами. Он невысок, черняв и носит бороду. Сейчас это считается негигиеничным.

Они со спартиотом непохожи друг на друга, а еще меньше похож на каждого из них в отдельности и на обоих вместе наш первый пилот, которого мы называем Рыцарем.

Он уверяет, что и в самом деле был рыцарем когда-то – в каком-то из средних веков. Это его дело. Прошлое каждого человека является его собственностью, и он может эту свою собственность предоставлять другим, а может и держать при себе и не позволять никому к ней прикасаться. Пора биографий давно минула; какое значение имеет то, что человек делал раньше, если есть возможность безошибочна установить, чего стоит он сейчас, и обращаться с ним, исходя именно из этого? Был рыцарем, ну и что же? Зовут его Уве-Йорген, по фамилии Риттер фон Экк. Он высок и поджар, обладает большим носом с горбинкой и широким диапазоном манер, – от изысканных до казарменных (не знаю, впрочем – кажется, у рыцарей казарм не было). В разговорах сдержан, зато слушает с удовольствием. При этом он чуть усмехается, но не обидно, а доброжелательно. Взгляд его всегда спокоен, и понять что-либо по его глазам невозможно. Однажды, во время ходовых испытаний, мы могли крепко погореть; Рыцарь был за пультом, и ему удалось выдернуть нас в самый последний момент (Иеромонах за вычислителем уже бормотал что-то вроде «Ныне отпущаеши…»). Мы все, надо признаться, основательно вспотели. Только Уве-Йорген был спокоен, словно решал задачу на имитаторе, а не в реальном пространстве, где все мы могли в два счета превратиться в хилую струйку гамма-квантов. Когда это кончилось, он оглянулся и, честное слово, посмотрел на нас с юмором – именно с юмором, но не сказал ни слова.

Что еще о нем? Однажды я зашел по делу в его каюту как раз в тот миг, когда он выходил из своего сада памяти (так мы называем такие вот штуки, как та, моя, где сосед никогда не выходит из дачи). Он резко захлопнул дверцу, и я толком не успел ничего увидеть; там было что-то вроде гигантской чаши, до отказа заполненной людьми, исступленно оравшими что-то. Помню, я спросил его тогда (совершив бестактность), к какой эпохе относится это представление. Он серьезно ответил: «К эпохе рыцарей». И, чуть помедлив, добавил: «Всякий солдат в определенном смысле рыцарь, не так ли?». Я подумал и сказал, что, пожалуй, да. Я и сам был солдатом в свое время.

В еде Уве-Йорген умерен, к женщинам относится холодно и с некоторым презрением, хотя аскетом его не назовешь; добровольный аскетизм не свойствен солдатам.

И совсем другое дело – Питек. Мы прозвали его так, причем это – производное не от имени Питер, а от слова питекантроп. Он на нас не обижается, поскольку наука о происхождении человека для него так и осталась абсолютно неизвестной. Нас ведь обучали тому, что было необходимо, и при этом опасались перегрузить наши доисторические мозги, так что многие вершины современной культуры даже не появились на нашем горизонте. На самом деле Питек, конечно, не имеет никакого отношения к питекантропам – вернее, такое же, как любой из нас; он нормальный хомо сапиенс, и даже больше сапиенс, чем многие из моих знакомых по былым временам. Но прибыл он из какой-то вовсе уж невообразимой древности – для него, думается, Египет фараонов был далеким будущим, а рабовладельческий строй – светлой мечтой. По-моему, специалисты «частого гребня» и сами не знают, из какого именно времени его выдернули, а сам он говорит лишь что-то о годе синей воды – более точной хронологии из него не выжать. Он любит поговорить и, прожив день, старается обязательно рассказать кому-нибудь из нас содержание этого дня – хотя мы все время были тут рядом и знаем то же, что и он; правда, память у него великолепная, он никогда ничего не забывает, ни одной мелочи. Этим, да еще прекрасным, прямо-таки собачьим обонянием он выгодно отличается от нас.