Беркем Атоми - Каратель

– Губа, эй! Че «идут»?

– Ведет, что ли?

– Ну ни хуя себе…

– Так, на месте! – звонко осадил дернувшихся Сережик, не веря своему счастью. – Куда, бля!

Выскочил на улицу, автоматически беря на карандаш буркнувшего вслед что-то неодобрительное… Старый, сука! Идет! Где ж тебя, гада, носит! Я тут чуть не ебнулся, гад ты!.. Дернувшись сперва побежать навстречу, Серега осекся и спокойно встал у березы, привалясь к ней плечом: похоже, помощи Старому не требовалось… А хозяйка-то… Ишь ты, не как эти, тоже старый. Может, твпрямь какой начальник… И главное, не шугается Старого. Странно…

– Старый! Че так долго! – не зная, что сказать, выпалил Серега приблизившемуся Ахмету, косясь на пыхтящего Райерсона.

– Нормально, – отдуваясь, буркнул Старый, толкая пленного к разбросанному близким взрывом углу домика. – Заходи, Марк. Встреча с трудовым коллективом.

Мужики угрожающе загудели, пропуская Райерсона внутрь своего кольца. С разлохмаченных балок на крыше спрыгнул Лесхоз, засуетившись у свободной стены, где Ахмет с ночи приказал прикрутить лямки для растяжки языка.

– Вот, готово все, э, Ахмет, ноги сюда вот, руки сюда…

– Э, ты че, родной?! Ну-ка наверх! Сечь! Ты че! – шуганул повеселевший Сережик забывшегося караульного. – Сами тут разберемся… Э, это кто там?!

– Обожди, – тихонько шепнул Старый, придерживая Серегу, рванувшегося к мужикам, – там кто-то уже начал долбить пленного.

Немного выждав, Старый обернулся и выдернул Райерсона из толпы:

– Не, ребят. Обожжите его пиздить. На стенку вешать его тоже не будем. Он наша жизнь. А мы – его. Мы теперь с ним роднее братьев. Да, Марк?

– Да, – глядя в пол, выдавил Райерсон.

– Ни хуясь-с-се… Он че, по-русски базарит?! – изумленно протянул кто-то из мужиков.

– А как же. Он у нас пацан не простой, он у нас начальник ихнего первого отдела. Мы его щас посадим…

– Че?! В натуре, особист?! – не выдержал Евтей. – Ну… Ну ты это, электровеник!

– Че сказал? Кто он там?

– Это, как его… О, это, ФСБ – помнишь было?

Сначала КГБ, а потом ФСБ? Это фээсбэшник ихний, понял?!

– Да ну на хуй!

– Спроси!

– Так, а ну заткнулись все. Слышь, парни, времени у нас немного. Щас я ему вопросы задам, какие хотите, только быстро. Вот бумажка его, смотрите, кто интересуется. И отпускаем его обратно, ему еще до снегоходов на посту топать…

Развороченная с одного края избушка, только что скрипевшая на разные голоса от десятка перетаптывающихся внутри людей, вдруг затихла, и стало слышно, как далеко на кладбище пересвистываются клесты, усыпавшие рябины вдоль центральной аллеи.

– Ну и че морды сделали? Работает он теперь у нас. По специальности, хе-хе… Серег, только не заплачь, – попытался пошутить Ахмет, но никто даже не улыбнулся. – Будет тебе сегодня хозяйка, и не одна. Будет тебе сегодня столько, что надоест. Так надоест, что будешь блевать дальше, чем видишь… Видя, что ступор не отпускает, Ахмет сменил тон и начал инструктировать:

– Сами выдвигаемся к блоку ихнему, я его зачистил уже, но бегом бежать надо будет. Дальше не ссыте, машины по снегу тащить не придется, прокатимся мальца. На снегоходе приходилось кому?

Когда народ отошел, вопросов, которые хотелось задать языку, как-то не оказалось. Не вспоминались вопросы. Сама идея, которую они все поддержали, – «а пусть сходит приведет», казалась теперь людям одним из самых темных пятен в том месте, где до Всего Этого была совесть, и на Токаря, затеявшего все эти «пойди-приведи», смотрели исподлобья.

Проинструктировав и отпустив Райерсона, Ахмет по молчанию мужиков, провожающих угрюмыми взглядами хозяйку, сразу почувствовал, что вот теперь – все. Общий косяк сделал из Сереги и его семейников не кодло чужих, временно согнанных судьбою людей, а именно что семейку, с этой минуты имеющую позади и общую победу, и общий позор. За этот косяк они теперь будут отвечать всю жизнь. Потому что это косяк особый, его никто никогда не предъявит… Сами себе только… – безразлично думал Ахмет. – …А я че, я не в претензии. Будете теперь Сережке по жизни отдавать…

Мужики быстро и зло собрались, и в движениях этого многорукого существа, которым стали семейники, явно проступало жажда скорейшего боя – бой заглушит и смягчит стыд, размазанный по душе. Ахмета так никто ни о чем не спросил. Народ старался показать движухой: «Да. Обосрались. Так уж вышло… Ниче. Искупим. Ща только до этих доберемся – и искупим. Так искупим, что мало не покажется…»