Дэвид Барр Кертли - «Если», 2003 № 05

Иногда по звездному небу проносился, как летучая мышь, робот-техник. Фильтр в углу комнаты давно заменили, но он по старой памяти проверял его, убеждался в исправности — и так же бесшумно исчезал.

Однажды ночью я никак не мог заснуть: невыносимо трещали цикады. Я сел на постели и потянулся к пульту управления, желая сделать их потише, но вместо этого затронул какую-то неведомую мне функцию. Звезды над моей головой дрогнули — и понеслись, размазываясь в пространстве.

У меня закружилась голова. Я вцепился в край постели, чтобы не упасть; звезды летели, оставляя светящиеся дорожки, и вдруг мне показалось, что сейчас, вот прямо сейчас я пойму. Догадаюсь, дотянусь, загляну за бетонный забор своего сознания — хотя бы на секунду…

Вот оно. Вот.

Слова приходили сами, словно диктовались; я взял этюдник и стал записывать их. Я написал много-много рифмованных строчек. Я был как замечательный сложный прибор, впервые за много столетий подключенный к источнику энергии…

Я понял. Я знал.

Утром мы с Деллой стояли на высокой скале, похожей на трамплин, и между нами был этюдник. Она всматривалась в мое лицо, безошибочно отмечая случившуюся со мной перемену.

Наше молчание становилось… нет, не натянутым. Но после такого молчания нельзя было заговорить о незначительном; Делла понимала это лучше меня. Она зазвучала.

Она выпевала последовательности звуков, сочетания, даже аккорды — не знаю, как это у нее получалось; я каким-то образом знал, что она задает вопрос. И что я во что бы то ни стало должен ответить правильно…

И я ответил.

Тина-Делла не пришла к завтраку и не пришла к обеду. Постоялка сидела в своем кресле, больше обычного сморщившись, ощетинившись антеннками.

Я заперся у себя в комнате. Я вслух повторял слова, носившие, как мне казалось, отблеск посетившего меня понимания; с каждым новым повторением они делались все искусственнее и все бесцветнее и наконец оказались тем, чем и были всегда — затейливыми, милыми, складными стишатами.

Время шло.

Моя ученица явилась почти перед самым ужином; в руке у нее был распечатанный рисунок.

Она протянула его мне без единого слова.

На рисунке был тот самый склон, где когда-то волею Деллы вырос большой каштан и зазеленела трава. Теперь там лежала серо-бежевая пыль и вертелись смерчики. И темнели тщательно прорисованные отпечатки рифленых подошв.

— Вам лучше уехать, — сказал тан-Глостер.

В его кабинете было тепло. Обогреватель работал вполсилы. По темно-красному экрану пробегали тени — иногда мне казалось, что я вижу летящую чайку.

— Вам лучше уехать, — повторил хозяин. Он вовсе не казался суровым. Наоборот — кажется, он мне сочувствовал.

— Я не смог, — сказал я.

— Это выше ваших сил. Попытка была обречена с самого начала. Вам ее никогда не понять.

— Почему? Почему так?..

Тан-Глостер поморщился. В его глазах я увидел тень знакомого напряжения — почти так же смотрела Делла, пытаясь объяснить нечто, остававшееся превыше моего понимания.

— Я заплачу вам за полный срок, — сказал тан-Глостер. — И дам отличное рекомендательное письмо. С таким письмом вы быстро отыщете хорошее место.

— Мне казалось, что еще немного…

Он отвернулся к обогревателю, как будто один мой вид причинял ему боль.

— Я не хочу уезжать, — сказал я. — Разве она не хочет… хотя бы со мной попрощаться?

— Она тоже переживает поражение, — сказал тан-Глостер.

— Но со временем…

— Она станет раздражать вас. Вы будете раздражать ее. Я вызвал катер, завтра утром он будет здесь. Вам долго собираться?

Весь день я сидел на полу в комнате и перебирал рисунки Деллы.

Самые первые постановки. Вазочки, шарики, стаканы. Натюрморты. Ручей в тени деревьев. Белая сирень — в цвету и отцветающая. Большой каштан, весь усаженный белыми свечками.

Среди прочих я нашел свой собственный рисунок — букет освещенных солнцем астр.

Я смотрел на них и думал: неужели я все-таки не пойму? Неужели понять — все равно что шагнуть туда, за грань, внутрь распечатанного изображения?

Я аккуратно сложил листы и поднялся. Я взял этюдник, прошел в тамбур и надел скафандр; я подумал, что сумею оставить Делле хотя бы последнее послание, хотя бы оправдательную записку, и, может быть, она поверит, что я не безнадежен, я не чужой, я тоже — часть ее мира…

Снаружи смеркалось.

Два человека существовало во мне — один прекрасно понимал, как смешно и бесполезно идти к пыльному каменному склону, чтобы рисовать с натуры солнечный день, цветущий каштан, траву и ручей, дробящий на поверхности капельки солнца; другой упрямо шагал к знакомому месту, уверенный, что нарисовать пейзаж по памяти не получится. Надо освежить его перед глазами, глянуть хоть раз, набросать на этюднике общие контуры…