Анри Рюэллан - Полуночный трубадур

Промокший насквозь кипарис содрогался под резкими ударами ветра. В сумерках, как камень из пращи, пронеслась какая-то черная птица. Из клюва торчали два клыка.

Лес вокруг поселения давно снесли, и этот кипарис разделил судьбы сотен других вековых деревьев, которые вместе с корнями были пересажены сюда, в это мрачное место, где их темные кроны как нельзя лучше соответствовали обстановке. Гроза неистовствовала, но была бессильна против деревьев-мутантов, синтезированных из кремния.

В завывания ветра, в шум дождя вплеталась протяжная мелодия, обрывки которой порой доносились с дальнего конца аллеи. Это была музыка, полная грусти и отчаяния; она лилась над лесом днем и ночью — ведь здесь в холодном тумане возвышалась гробница из черного камня, украшенная прекрасным фонтаном. Ее огромная масса нависала над обломками скал, а вершина превосходила высотой самые высокие деревья. Тысячи людей, вооруженные лучшими знаниями техники древности, возвели ее за два месяца, и вот уже два года гигантская пирамида изливала свою печаль Небу и Земле. Иногда в пирамиду с оглушительным разрядом ударяла молния, но она производила эффект не больше, чем искра: энергия поглощалась и обеспечивала защиту.

За пеленой дождя, разрываемой резким ветром с востока, виднелся вход в гробницу. Из его прямоугольника лился мягкий свет, постоянно горевший внутри; этот зеленовато-желтый свет играл на каплях дождя, создавая контраст со стальным оттенком невидимого неба. В гигантском круглом зале, который размещался в основании пирамиды, царил покой; музыка и звуки грозы сюда почти не доносились; необыкновенная акустическая техника сделала его почти звуконепроницаемым. Сильное впечатление производили фрески и статуи, стоящие вдоль стены, с выражением боли и печали, с закрытыми глазами, с поднятыми к ушам руками. Сакральность и отрешенность, уединение и печаль. На лицах, высеченных из кремния и янтаря, на складках одежды из сланца и серебра, на золотых украшениях, на фресках с плавным, или, наоборот, резким переходом красок, чьи открытые глаза, казалось, пронизывали суровым взглядом сумрачные миры; на эмали и красной меди дымящихся курильниц, источающих аромат смолы и влажной земли — на всем дрожал отсвет склепа, который распространяли мириады насекомых, питающихся воздухом и влагой. Этот свет доходил до базальтовых плит, отражающих все вокруг, затем высвечивал конус, заполненный жидким камнем, который на ощупь вдруг оказывался твердым. В центре, подобно острову, который отражался в плитах, возвышался круглый цоколь, поддерживающий открытый саркофаг; этот саркофаг стоял вертикально, как часовой. Саркофаг окружала полоса голубого света, льющегося из-под земли — с виду хрупкое препятствие, но грозные переливы света наводили на мысль о его смертельных свойствах. Около этой прозрачной преграды стоял человек, одетый в камзол стального цвета. Сложив руки на груди, он склонил голову; длинная белокурая прядь пересекла его лицо. Это был сеньор Дал Ортог Дал де Каланкар, рыцарь де Малакоржаль, навигатор Лассении. А в саркофаге, который возвышался перед ним, покоилось тело Каллы Карелла, Каллы, дочери Софарка.

Погруженный в раздумье, Дал Ортог был во власти нахлынувших воспоминаний. Уже два года прошло с тех пор! Раненый, но с победой вернулся он с задания, которое поставил перед ним Софарк Карелла, мудрейший в Ассамблее мудрейших. Его встретили, вылечили, спасли, но судьба уготовила страшный удар — известие о смерти той, чье имя сопровождало его повсюду. Во время его отсутствия Калла скончалась от той самой болезни, средство спасения от которой он добыл.

Измученный долгим анабиозом, в котором проходило его возвращение, он сначала отказывался верить в такую несправедливость. Связав простыни, сделал канат, убежал из палаты, потом разбил все кулаки о бронзовые двери Института консервации тел. Рыцари-навигаторы успокоили, заставили закончить курс лечения.