Далия Трускиновская: «Если», 2000 № 10

— Мобилка! — вскрикнула хозяйка, кинулась к сумке, вытащила мобильный телефон и заговорила торопливо: — Я! Да! Бегу! Вылетаю! Пока!

Схватив сумку, она унеслась.

Прохор вздохнул с облегчением: если она и обнаружит отсутствие помады, то хоть дедушка Феоктист Степаныч про это не услышит. А то еще, чего доброго, из жалованья вычтет.

Хозяйку в этот день мотало по всему городу. И принесло ближе к вечеру на какое-то сборище. Сумку она оставила там же, где повесила свой плащик, на деревянной приступочке, впритык к другой такой же богатой сумке из натуральной кожи со всякими штучками.

Прохор уж собрался было в ожидании вздремнуть, но в стенку сумки постучали.

— Извиняюсь, тут кто-то служит? — спросил молодой голосок.

— Служит! — обрадовался Прохор. — Сейчас выберусь!

И открыл сумку изнутри.

— Позвольте представиться, Гаврила Романович, сумочный.

— Прохор Терентьевич, — безмерно довольный, что отыскался собрат по ремеслу, отвечал Прохор.

Собрат был в меру мохнат, гладенько причесан и даже с выложенными по шерстке завитками.

— А вы на сумочного мало похожи, — сказал Гаврила Романыч.

— Вы такой большой, плечистый, сильный! Заходите ко мне! Угощение найдется! О хозяюшках наших побеседуем!

— Охотно, — согласился Прохор. — Да что это вдруг на вы? Давай по-простому, на ты!

— Я и сам хотел предложить! — Гаврила Романыч разулыбался трогательно. — Пойдем! Посидим! Музыку послушаем!

Музыка и впрямь имелась — новый приятель умел обращаться с мобильником, где было записано штук сорок мелодий.

— Это Моцарт! — со значением говорил он. — А это Бах! Правда, мы очень мило сидим?

— Ты сам из которых будешь? — спросил Прохор. — По виду вроде из подпечников.

— Ах, какое это имеет значение! — воскликнул Гаврила Романыч. — Я ощущаю себя именно сумочным! Это мое призвание! Согласись, в хорошей дамской сумочке с дорогой косметикой, с французскими духами, со всеми этими милыми пустячками не служишь, а наслаждаешься! Когда я попал в сумочные, то прямо ожил. И столько контактов с другими сумочными! Вот мы с тобой познакомились — а разве мы бы встретились, если бы ты служил холодильным? Выпьем за знакомство!

— Чего выпьем-то? — удивился, но и оживился Прохор.

— А вот! — Гаврила Романыч выволок сувенирную бутылочку коньяка и отвинтил пробку. — Пособи-ка! Хозяйка у меня умница, всегда с собой фуфтик имеет.

— Чего имеет? — с изумлением глядя на бутылочку, осведомился Прохор.

— Пятьдесят грамм!

Прохор пожал плечами — до сих пор самой мелкой тарой, какую ему доводилось видеть, была поллитровка.

Они налили коньяка в крышку от бутылочки и поочередно выпили.

— На брудершафт! На брудершафт! — возрадовался Гаврила Романыч. — Мы, сумочные, должны дружить! Прошенька, теперь зови меня Гаврюшей!

И положил лапку на колено Прохору.

— Да что ты ко мне жмешься? Я те не подпечница, не домовиха! — всего лишь удивляясь пока, но еще не чуя подвоха, Прохор отпихнул захмелевшего сумочного.

— Ах, какое это имеет значение!

Гаврюша вдруг полез в косметичку своей хозяйки, что-то там нашарил и быстренько мазнул себя лапой за ушами.

— Правда, так лучше? — томно спросил он и, не успел Прохор опомниться, как и его шерстка была смочена хозяйскими духами.

— Да ты что? Ополоумел? — спросил Прохор, вскакивая.

— Прошенька, душка! Ты что? Сядь, успокойся!

Видя, что слова не действуют, Гаврюша встал, приобнял Прохора за плечи, как бы усаживая, и не удержался — весь прижался к его могучей спине.

Тут лишь до Прохора дошла подоплека происходящего.

— Ах ты сукин сын! — рявкнул он и с разворота заехал Гаврюше в ухо. Тот ахнул и повалился, а Прохор, ругаясь последними словами, кинулся прочь из гостеприимной сумки.

— Мы, сумочные!.. — ворчал он. — Ни хрена себе! Куда же это я попал? Во что же это я влип?!

И понемногу до него стало доходить, почему на объявление, повешенное Феоктистом Степанычем на лестничной клетке за батареей парового отопления, было так мало откликов…

— За-яв-ка… — Прохор вывел на оборотной стороне визитки крупные буквы. — От сумочного Прохора Терентьевича…

Оказалось, что в ванной комнате Феоктист Степаныч посадил бывшего банника Фалалея. И тот даже холодильного Ерофея пускать не хочет — совсем озверел. А помыться Прохору было страх как необходимо. С этим душным бабьим запахом, Гаврюшиным подарочком, он сам себе был противен. Даже людям сгоряча позавидовал — у них волосня так запах не принимает.