Самуил Лурье - Полдень XXI век, 2012 № 10

Полоса тени — это еще не преддверие смерти, но в некоторых отношениях период даже более трудный, ибо здесь уже видишь, что у тебя не осталось неиспробованных шансов. Иными словами, настоящее уже не является преддверием, предисловием, залом ожидания, трамплином великих надежд — ситуация незаметно изменилась. То, что ты считал подготовкой, обернулось окончательной реальностью; предисловие к жизни оказалось подлинным смыслом бытия; надежды — несбыточными фантазиями; все необязательное, предварительное, временное, какое ни на есть — единственным содержанием. Что не исполнилось, то наверняка уже не исполнится; нужно с этим примириться молча, без страха и, если удастся, без отчаяния». [1] С. Лем. Ананке. 1971. Перевод А. Громова.

Я перечитал это место из малоизвестного рассказа любимого мной Станислава Лема сразу по возвращении от Лены. Я ведь как раз в полосе тени, даже чуть за ее гранью, и «что не исполнилось, то наверняка уже не исполнится». Могу ли я «примириться молча, без страха и, если удастся, без отчаяния»?

У Лены мы выпили чаю с готовым кексом — из той породы, что никогда не сохнут и никогда не бывают свежими. Мы почти не разговаривали. По московской привычке сидели на кухне, хотя в ее небольшой трехкомнатной — роскошной по московским стандартам, но весьма скромной по местным меркам — квартире была столовая с парадным полированным столом, на ножке которого изнутри я разглядел казенную бирку. Для одинокой женщины обстановка была весьма приличной, видно, представительский завхоз расщедрился для цековской племянницы.

О погоде говорить не хотелось, об этом глупом инциденте тем более, зачем я напросился на чай, который в целом не любил, тоже было непонятно, и я маялся похуже, чем в баре, подыскивая вежливый оборот речи перед неотвратимым неуклюжим исходом.

Лена молчала, глядя в окно, и явно не собиралась помочь мне выпутаться из глупой ситуации. Я, наконец, достаточно разозлился на себя и открыл рот для прощально-благодарственной фразы, но тут она встала и вышла из кухни. Стало совсем неловко. «В уборную она, что ли, пошла? Так могла бы хоть слово сказать. Как же мне теперь уйти?» Но шума спускаемой воды я не услышал и, подождав еще с минуту, поднялся и прошел в столовую. Там ее тоже не было. На полированном столе лежал листок бумаги с номером телефона и словами: «Уходи. Позвони потом».

Не знаю, почему сразу по возвращении от нее я перечитал тот отрывок из Лема. Я довольно толстокож и плохо понимаю тонкие движения чужих душ, за что меня всегда справедливо упрекала супруга. Но в тот раз я что-то почувствовал даже сквозь свою дубленую временем бегемотью шкуру. Что-то такое, что заставило меня воспротивиться лемовским пророчествам. Я догадывался, что сняв трубку и семь раз ткнув в кнопки телефона, рискую провалиться в параллельное пространство, которое пока не существует, но возникнет вместе со звонком, чуял, что я в точке бифуркации, что волновая функция моего бытия сколлапсиру-ет вместе с последней набранной цифрой, знал, что раздавшийся с той стороны голос вынесет мне приговор подобно тому, как наблюдатель, открывая ящик, решает жить или не жить коту Шрёдингера. Мне стало жалко невинного кота, и я не позвонил.

2.1.Опять болит, зараза. Неужели все-таки придется идти к зубодралам… Нет, не дамся. Пополощу разведенной в кипятке содой, и, глядишь, отойдет. Не в первый раз. Только б щеку снова не разнесло.

Сегодня надо за молоком. Вот поем, если зуб даст, и пойду краешком леса, хоть это и лесопарк только, но все равно приятно идти по земляной тропинке, а не по асфальту, а мимо будут ехать троллейбусы, целых два проходят мимо, пока я на работу иду.

По этой тропинке я шел весной в пятницу домой, как меня вдруг позвал сидевший на скамейке странный человек. По нему было видно, что он не опасный, а странный. Я приостановился, и он тут же спросил:

— Не можете ли вы уделить мне пять минут времени. Я хочу почитать вам стихи.

Хоть я и оторопел, но из меня само собой вылетело:

— Свои?

Он тоже оторопел, но тут же оскорбился:

— Ну почему свои, просто стихи.

Стихов я не понимаю, а потому не люблю, но мне стало любопытно, и я присел рядом. Читал он все незнакомое, про Марбург и про то, что полночь не та. Он почитал действительно минут пять, а потом спросил:

— Вам сколько лет?

— Двадцать.

— Ужасный возраст.

Тут уж я оскорбился: