Джеймс Данливи - Рыжий

— Я зажгу две свечи. Итальянские ароматизированные. До сегодняшнего вечера я никак не могла решиться. Думала о тебе всю неделю. Можно я не буду отворачиваться?

— Да.

В мягком свете лучей. Ее большие темные глаза.

— Повернись-ка. Я думала ты худее. Животик, как у бизнесмена. Ты не занимаешься спортом.

— Не хочу себя утруждать.

— Помоги мне положить матрас на пол. На газеты. Ты смешной. Мы оба смешные. Странное существо мужчина. Мне как бы чего — то не хватает в том месте, и там я чувствую себя особенно обнаженной.

— Господи!

— Что с тобой?

— Порезал палец.

— Я сейчас этим займусь. Мы промоем ранку.

Она набрала воды в кастрюлю и окунула его ногу.

— Лучше?

— Намного.

— А сейчас мы ее высушим и присыпем тальком, хорошо? Мужчина и женщина вместе. Это так забавно и интересно и связано, наверное, с тем, что мы называем положительным и отрицательным. А вены у тебя голубые. Я читала где-то, что это самая гладкая часть тела, даже у женщин нет такого гладенького местечка. Ее пальцы поглаживают волоски на его ногах. Загадочно и стыдливо расстегивает юбку.

— А теперь чулки. Мне стыдно — подвязки такие некрасивые.

Она сжимает ладонями груди, чтобы в них хлынула свежая кровь; в глазах — мешанина серого сиропа с холодным белым. Подходит к нему. И говорит, что беззвучно плакала от счастья и что ей хочется потанцевать для него. Она прижала одну грудь к другой, а затем подняла руки над головой, и груди ее пришли в движение и затряслась плоть. И стала прикасаться к нему. Тела их плавно соединились, и она уже была готова и знала об этом. Подумать только, каждый день она ждала трамвай, замерзшая, измученная, изголодавшаяся по любви. Тело ее покрылось испариной. Сегодня, Себастьян, пар прачечной вырывается из моего сердца. Я готова — в лоне моем бродит сок. Милая Крис, ты преисполнена бархатистой любви, увлажняющей твои темные губы. На дороге, ведущей к собору Святого Патрика, слышится григорианский распев. Она свернула язык трубочкой и выдохнула жаркий воздух ему в ухо, и я чувствую, что теплый воздух, попавший мне в ухо, похож на пахнувший морем ветерок, который дул тогда в Америке, на Пондфилдской дороге, когда я лежал на спине, слушая музыку, доносившуюся из внутреннего дворика. Я был молод и одинок. Тебе не холодно, Себастьян? Мне нравится медленнее. Мы хорошо подходим друг к другу, и тебе не приходится то и дело покидать меня подобно исчезающему солнцу, и мое пульсирующее тело истекает золотистым светом. Мне видятся оливковые деревья и реки. О Себастьян, тысячи рек. Я подаю тебе себя, глажу тебя и подмахиваю. Потому что шея твоя, Крис, лежит у меня на сгибе локтя. Звучат колокола Господни. О Себастьян, вот сейчас, Себастьян, ты слышишь? О Боже Праведный! Сейчас, ой сейчас, обними меня крепче, о Боже, как мне жарко! Ее голова откидывается назад, а подбородок лежит на его плече. Ты кончила? Это не имеет значения, но ты такой смешной, дай мне сигарету. На их разгоряченных телах постепенно остывает пот, и они выдыхают дым, чтобы посмотреть, как он клубами поднимается к потолку.

— Смешной ты…

— Я?

— Именно ты. Что ты сейчас чувствуешь?

— Что-то хорошее.

— Например?

— Радость. Облегчение.

— Некоторые мужчины испытывают отвращение.

— Мне их жалко.

— Мне тоже. Я-то себя после этого лучше чувствую. Не могу без этого. А она, что из себя представляет?

— Мэрион?

— Да.

— Загадочная женщина, вероятно, она получает не то, что ей нужно.

— А что ей нужно?

— Я и чувство собственного достоинства. И то, и другое. Но достался ей только я. Но не следует ее винить.

— А как она выглядит, когда она…

— Занимается любовью?

— Да.

— Ей нравится. Правда, твоей фантазией она не обладает. Она очень сексуальна, но на поверхности это не очень заметно.

— Но ты этим пользуешься?

— Иногда. Нервы, впрочем, не способствуют любви.

— Сомневаюсь, что при семейной жизни возможны полноценные сексуальные отношения.

— Приливы и отливы.

— Трудно. Я всегда боялась этих отношений. Здесь щекотно? Такой гладенький. Должно быть, целовать гладкое — это инстинкт. Когда мне было пятнадцать, я думала, что кожа на сосках такая же, как на губах, и я целовала их, а когда мама стучала в ванную, то я пугалась, потому что боялась, что она спросит о том, что с ними произошло. Родители предавались любви совсем не так. В семнадцать лет я испытала шок, застав их за этим делом.

— Ради всего святого, расскажи мне, что тогда произошло.