Клодия О'Киф - Озеро последнего желания

"Блин, я способен ходить!" - орал мужской голос, в котором, похоже, негодование сожрало все остальные эмоции.

Шлепанье больничных туфель. Скрип резиновых шин. Звуки резкие, как удары мяча в спортзале.

"Почему бы тебе не позволить мне просто толкать коляску? - Другой голос. - Хочешь выжить - соображай, не трать силы на ерунду. Береги, пригодятся, когда действительно понадобятся".

"Я свои силы что - на банковский счет кладу?! Два дня уже так, блин! Мне осточертели кровати. И кресла осточертели. И бездельничать осточертело. А теперь - будьте любезны. Сам пойду!"

Пара секунд тишины - лишь отдаленный больничный шум. Медсестра переходит от кровати Вилоны к следующей. Наконец снаружи - тяжелый вздох.

"Ладно, Брайс. Если так, за что борешься - на то и напорешься. Давай поднимайся. - Приглушенный шорох. Кресло, откатившись, вмазывается в стену - чуть левее открытой двери Вилониной палаты. Неуверенно ступают ноги в шлепанцах. - Но если у тебя опять начнется слабость или, как в прошлый раз, понос, я ответственность на себя НЕ ВОЗЬМУ".

"Вот что я люблю в тебе, Гарольд, так это развитое чувство ответственности", - острит высокий парень, которому мужик постарше помогает пройти мимо двери. Как там санитар его назвал - Брайс? Года двадцать четыре - и старше, и моложе, чем представляла себе Вилона. Моложе - потому что широкая кость, словно назначенная нести изрядный мускулистый вес, сейчас веса не несла почти никакого. Старше - потому что страдальческие морщины уже отметили лицо, уже посерела кожа у глаз и губ.

Похоже, настоящие симптомы проявились у Брайса совсем недавно - судя по тому, насколько прилично еще он выглядел. Волосы, отхваченные бритвой, прядями стоящие дыбом, прядями спадающие на глаза, - сияющие, густые, темно-каштановые, пока еще не сухие, не безжизненные. Да, похудел он здорово, но плечи - еще литые, спортивные, ноги под больничным халатом сильные, как у того вратаря, по которому она тайком вздыхала на втором курсе.

В этот момент Брайс, небрежно отмахнувшись от санитара, заглянул в палату Вилоны - и, конечно, первым делом уставился на нее по той простой причине, что ее кровать стояла ближе всего к двери. В глазах ненадолго возникла неловкость - уж очень жутко она теперь выглядит, - а потом появилось узнавание, твердое, железное узнавание человека, который пытается вспомнить, откуда тебя знает.

Он сделал еще несколько шагов - и вспомнил, кто она. Лицо, показанное по всем программам новостей. Та, которая на всю страну кричала, что федеральные службы здравоохранения жалеют денег на пропаганду безопасного секса среди подростков. Та, которая требовала больше ассигнований на больницы и хосписы. Та, про которую говорили - девчонка использует свою ужасную болезнь, как тактику индивидуального террора.

Последнее, что она увидела в его глазах, - СТРАХ. Отчаянный страх за свою жизнь. Ничего, еще привыкнет, времени хватит. Она резко отвернулась.

Не надо на меня смотреть, подумала она. Пожалуйста...

Мох у озера высох, побурел. Листья магнолии, раньше казавшиеся зелеными, живыми, вечными, теперь опадали, края их сделались острыми, как скальпель, как те иголки, которые вонзают в палец, чтоб взять на анализ каплю крови. Раз с десяток Вилона оцарапалась, но все равно, перекатившись, села. Каждое ее движение поднимало рассыпающийся мох облаком пыли.

Сырость исчезла, остатки прохлады - тоже. Жара висела над озером, низкие, чернильно-синие тучи все чаще закрывали закатное солнце. Солью пахло от камышей и тростников. Небо горело в жаре, как тело - в жару.

Часы шли. Она сидела у озера, беспомощно мечтая проснуться. Что хорошего здесь осталось? Болезнь взяла над нею верх. Лебедь не прилетает. Вот уж никогда не думала, что опавшие лепестки магнолии на ощупь точь-в-точь обрывки воздушных шариков, старая, отслужившая резина.

Несколько раз казалось, что в небе мелькнуло движение, далекий, знакомый крылатый силуэт. Но лебедя не было - то ли игра ее воображения, то ли марево, дрожащее в раскаленном воздухе...

Она очнулась от странных звуков - кто-то кашлял, хрипел, захлебываясь, ловил воздух ртом.

Кто-то? Она сама.

Я ЗАДЫХАЮСЬ.

Она чувствовала, легкие - твердые, мокрые, как сырая доска посреди груди. Непрестанно, с той минуты, как доктор рассказал, какими побочными эффектами чревата ее болезнь, Вилона жила в страхе - в постоянном, оправданном ужасе того, что воздуха однажды не хватит. Что войну между самым безусловным в мире инстинктом - инстинктом дыхания - и телом, почти не способным дышать, выиграет тело.