Кирилл Бенедиктов - Блокада. Книга 2. Тень Зигфрида

Он спустился вниз по залитому закатным светом Петровскому бульвару. На углу Крапивинского переулка он едва не налетел на выросший как из-под земли военный патруль.

— Осторожнее, студент! — засмеялся командир патруля. — На свидание, что ли, спешишь?

— Да, — автоматически ответил Лев. — На свидание.

«Вот влип, — подумал он, — сейчас потребуют предъявить документы, а что я им покажу? Справку из лагеря?»

— Ну так беги, — подмигнул ему лейтенант. — Хотя она, конечно, все равно опоздает.

Гумилев заставил себя улыбнуться и опустил руку, тянувшуюся к карману пиджака. Как же он сразу не сообразил? Патруль был военный, а он одет в гражданскую одежду. Но почему лейтенант назвал его «студентом»? Ему все-таки почти тридцать!

— Спасибо, товарищ лейтенант!

Он заскочил в первую же попавшуюся на пути парикмахерскую и долго разглядывал себя в зеркало. Вместо угрюмого худющего зэка, который месяц назад вышел за ворота Норильсклага, на него смотрел довольно упитанный розовощекий молодой человек вряд ли старше двадцати трех-двадцати четырех лет.

— Желаете побриться? — спросил пожилой парикмахер. — Или стрижечку?

— Нет, — пробормотал Лев, пятясь к выходу. — Нет, я лучше потом зайду…

«Мне никто не поверит, — подумал он. — Если я наткнусь не на военный, а на милицейский патруль, меня примут за шпиона. Таких ЗК не бывает».

Нужно было скорее делать то, ради чего он сорвался в самоволку. В кармане его пиджака похрустывали двести рублей — таким богатым Лев не чувствовал себя уже много лет.

Центральный рынок поразил его воображение — Лев с трудом представлял себе, что в военное время на прилавках может быть такое изобилие. Везде высились горы овощей и фруктов, упоительно щекотал ноздри аромат свежей зелени, расплавленным золотом светились банки с подсолнечным маслом, белели крупные деревенские яйца. В мясных рядах густо пахло парной говядиной и свининой, вытянув копытца, грустно лежали молочные поросята, кое-где попадались довольно упитанные куры и гуси.

Лев ходил вдоль рядов, делая вид, что приценивается к товару. Цены были совершенно фантастическими — за килограмм свинины просили четыреста рублей, за килограмм сливочного масла — восемьсот, за десяток яиц — сто пятьдесят. Гумилев начал сомневаться, что суммы, которую он еще час назад считал вполне приличной, хватит ему для осуществления задуманного.

Двести рублей выдали ему, когда он покидал лагерь — это было премиальное вознаграждение за последние два месяца работы в шахте [13] Это может показаться удивительным, но заключенные ГУЛАГа получали зарплату (она называлась «денежным» или «премиальным» вознаграждением). Вознаграждение это обязательно зачислялось на личный счет заключенного. В течение месяца работающим заключенным деньги выдавались в сумме, не превышающей месячного премиального вознаграждения. Кроме премиального вознаграждения, заключенным, в зависимости от поведения их на производстве и в быту, могли быть выданы с разрешения начальника лагерного подразделения и личные деньги в сумме не более 100 руб. в месяц. . Что стало с остальными деньгами — а за четыре года в Норильсклаге Лев, разумеется, заработал гораздо больше, он не спросил — в тот момент его занимали совсем другие вопросы. Поскольку на базе «Синица» тратить деньги было абсолютно не на что, Гумилев чувствовал себя счастливым обладателем ключей от сейфа с миллионами. Но вот теперь выяснилось, что денег, на которые в лагерном ларьке можно было купить достаточно продуктов, чтобы устроить пир всему бараку, здесь, на Центральном рынке, не хватило бы даже на триста грамм сливочного масла.

Он несколько раз спрашивал про конфеты у продавцов мяса и овощей, но все только смотрели на него как на сумасшедшего или крутили пальцем у виска. Наконец, сердобольная бабулька, торговавшая свеклой по пятьдесят рублей за кило, тайком показала Льву внушительного вида усатого толстяка, стоявшего за прилавком с фруктами.

— Вот у него спроси, милок, дядя Боря все знает, где что купить, как что продать…

Лев последовал ее совету. Усатый дядя Боря, казалось, совершенно не удивился.

— Тысяча рублей, — сказал он с заметным южным акцентом.

У Гумилева отвисла челюсть.

— Сколько?

— Тысяча, дорогой. Сейчас война, так? А конфеты — баловство. Когда война, баловство дешево стоить не может.

Лев выругался сквозь зубы, повернулся и побрел прочь.

— Эй, студент, — крикнул ему в спину дядя Боря, — хорошо, за восемьсот отдам!