Джеймс Блиш - «Если», 2002 № 06

Выходит, критика заведомо проигрывает своим старшим «коллегам»? В строгом смысле — несомненно, но с точки зрения современников — вопрос более чем спорный.

Современники видят в текущем литературном про-цессе нечто напоминающее «первичный бульон», из которого возникают самые неожиданные формы жизни. Критики наблюдают то же самое, но, в отличие от читателей, вынуждены эти формы описывать и пытаться предсказать их дальнейшие действия. Это возможно лишь в том случае, если есть некая система, но в отношении «первичного бульона» ее не может быть по определению.

Каков выход? Оценивать лишь то, что уже устоялось, покрылось патиной, то есть, по сути, отменить критику?

Кстати, это далеко не шутка. В отечественной литературе с завидной регулярностью вспыхивали подобные споры, и участвовали в них далеко не последние авторы — достаточно вспомнить Валерия Брюсова, чьи предложения в общем-то сводились именно к этому. Подобная дискуссия в советские времена (с оттенком литературной провокации) была проведена на страницах «Литгазеты» и выявила достаточно много сторонников запрета на текущую критику, оставляющих за ней лишь право на рецензирование выходящих произведений.

Но дело в том, что даже рецензия — самый «локальный» жанр критики — все равно предполагает некую типологию, а значит, систему. Иначе рецензия превращается в анонс.

Чем же способен воспользоваться критик, чтобы создать видимость порядка в броуновском движении, привнести элемент структуры в хаос?

Помогает самоидентификация, весьма популярная именно в отечественной литературе. Только представьте себе, какую радость современнику-критику дарили манифесты начала века, когда «первичный бульон» не то что бурлил — вскипал, переливаясь через край. Каждая школа, каждое направление, едва набрав несколько сторонников, немедленно декларировали свои позиции; нередко задиристо, как кубофутуристы, но чаще вполне основательно, как акмеисты. Хотя в этом был немалый элемент игры, но сквозь метафоры проглядывали истинные позиции писателей и поэтов.

К сожалению (говорю это без всякой иронии), эти традиции почти забыты. В последние десять лет само-идентифицировали себя лишь три группы авторов. Причем творчество первой — турбореалистов — было к тому времени хорошо известно, и неожиданные самоопределения внесли изрядную путаницу в читательские умы, хотя дали пищу для критиков, поскольку уточнили стилистику и мироощущение писателей. Появившееся в середине девяностых новое направление — славяно-киевская фэнтези — вобрало в себя авторов, объединенных в большей степени тематикой, нежели художественными приемами. Ряд писателей группируется вокруг лидера этого направления Ю. Никитина, так что можно было бы говорить о некоей литературной школе, если бы эти авторы хоть как-то себя манифестировали [11] Возможно, в самой группе подобные манифестации существуют, но широкой публике они не известны. (Прим. авт.) .

Наиболее четкие самоопределения существуют у новейшего направления — сакральной фантастики. Что понятно, поскольку создателем направления является писатель и критик в одном лице. Но здесь проблема другая: до сей поры предъявленные сочинения, призванные утвердить это направление, не очень вписывались в рамки предложенных дефиниций. Подавляющее большинство произведений для критиков и тем более читателей проще было отнести к какому-либо из традиционных субжанров фантастики.

Ради полноты картины можно упомянуть «русский киберпанк» и «техноромантизм», но это, скорее, личные обращения писателей к возможным последователям. Словом, основная «писательская масса» гуляет сама по себе, изредка составляя недолговечные «кружки по интересам».

Профессиональному критику смотреть на подобное состояние среды нестерпимо. И ему волей-неволей приходится хотя бы для себя как-то ее структурировать.

В этой ситуации деление на «волны» становится почти необоримым искушением. Во-первых, сам термин размыт и потому допускает гораздо большую свободу маневра, чем, скажем, направление или течение. Во-вторых, он привязан к временному отрезку, позволяющему объединить писателей если не по возрасту, то по времени вхождения в литературу, что вроде бы привносит в систему элемент объективности. В-третьих, он индифферентен к жанровой принадлежности произведений, что позволяет не слишком углубляться в творчество создателей.

И все эти достоинства систематики превращаются в недостатки, когда дело касается аналитики. Как бы ни хотел классификатор отойти от понятия «генерация», он вынужден учитывать этот фактор. А следовательно, в один «срез» попадают писатели нередко прямо противоположные по литературным позициям, стилистике, проблематике и жанровым пристрастиям. То есть критик, будучи синхронным по отношению к предмету анализа, пытается выступить в роли историка литературы: он жаждет подняться над своим временем и найти единый вектор в разновекторных поисках творцов инодействительности.