Олег Овчинников - Семь грехов радуги

— Хуже… Но суть ты ухватил верно.

— Не понял!

— Не у меня, — сообщает Маришка. — Это передается. И я мгновенно постигаю смысл Маришкиных слов и безоговорочно верю ей. И даже не особенно удивляюсь — не знаю, алкоголь ли притупил во мне эту способность, или же я подсознательно готов был к чему-то подобному. Только спрашиваю:

— Каким путем?

— Не волнуйся, — успокаивает Маришка, — никакого криминала. Я, честно сказать, сама не поняла. Мы просто сидели в курилке…

— С кем?

— С Антошкой. Сидели, последнюю десятку обсуждали, вдруг смотрю, а у него лицо в фиолетовую часть спектра смещается. Медленно так, от подбородка к темечку и неравномерно: щеки быстрее, а нос — еле-еле.

— Это-то понятно, — говорю.

Хотя на самом деле понятного мало. Единственный раз, когда мне удалось наблюдать сцену окрашивания человека в подробностях, бедная уборщица синела всем лицом сразу. Всей кожей, равномерно и непрерывно. Остается предположить, что этот таинственный процесс у каждого грешника протекает индивидуально.

— Что тебе понятно?

Делать нечего, думаю, расписался в компетентности — выкручивайся.

— Почему нос медленнее, — говорю. — У твоего Антошки на лице такая картошка — и Церетели за неделю не раскрасит. А о чем он в этот момент говорил, не помнишь?

— О! Он много о чем говорил. Как всегда. Кажется, прямо перед этим он раз пять подряд повторил одно слово. Да. Или шесть.

— Что за слово?

— Ммм… боюсь, — неожиданно признается Маришка. — Вдруг я его повторю, а меня…

— Не бойся! — улыбаюсь в трубку. — Выдаю тебе разовую индульгенцию. Этот маленький грешок отпускаю заранее.

И все же Маришка, наученная горьким опытом, на всякий случай произносит слово по буквам, с затяжными паузами:

— Олег… Тамара… Семен… Тамара… Олег… Иван краткий.

— Вас пэ, о, эн, о… — начинаю отвечать в тон, но скоро сбиваюсь. — Короче, вас понял. Он что, и сейчас такой?

— Антошка? Нет, уже нормальный. Но видел бы ты, чего мне стоило уговорить его передо мной извиниться, причем искренне, причем он так и не понял за что. К счастью, он даже не заметил, что с ним что-то такое происходило. С трудом его домой отправила, наплела что-то правдоподобное про начало весны, про инфекционное обострение, короче, посоветовала рот раскрывать поменьше, особенно на улице и вообще…

— В общем, конец у сказки счастливый?

— Пока да, но что будет, если завтра все повторится? А ведь око обязательно повторится, Антошка по-другому не может. И никого не будет рядом, чтобы помочь и успокоить… Может, стоило сразу ему все объяснить?

— Погоди пока объяснять, — говорю. — Самим бы сначала решить, что такое хорошо, а что такое плохо. Где благо, а где эта… — Слов не хватает, и я компенсирую их недостаток мимикой. Жаль, телефонная связь не способна домести до Маришки мое бесподобное выражение лица.

— Скверна, — подсказывает Пашка.

Он все еще стоит рядом, не уходит, только перетаптывается на месте и жалеет, наверное, что не может услышать, о чем мы разговариваем. Любопытный!

— А где скверна, — повторяю. — Что культивировать в себе, а что, наоборот, усекать. Мы с Пашкой третий час только об этом и думаем.

— Да? И что надумали?

— Теперь неважно. После твоего рассказа придется все передумывать заново.

— Ну, думайте. Не буду мешать.

— Да ты и не мешаешь. Ты вот что… Постарайся там больше никого не это… — Слово подбирается не самое удачное, но никакое другое просто не идет на ум. — Не заразить.

— Хорошо, — вздыхает Маришка. — Я попробую.

И трубка буднично, без ухищрений возвращается на базу.

— Ну что? — спрашивает Пашка. И хоть голос его не дрожит от нетерпения, глаза бешеного кролика буравят меня практически навылет.

— Все, — лаконично обобщаю. Но Пашку такой ответ не удовлетворяет, и тогда я захожу, как мне самому кажется, издалека: — Теперь ты сам можешь пройтись по школам, тюрьмам и колониям. Поздравляю.

Мы возвращаемся в кухню, и под бутерброд с колбасой и сыром я передаю ему краткое содержание нашей с Маришкой беседы.

Пашка молча дослушивает до конца и впадает в задумчивость — классическую: с насупливанием бровей и под-пиранием крабьей клешней муравьиного — читай, гладкого и вытянутого — подбородка. Но когда я всерьез начинаю размышлять, с какой стороны подступиться к телу, чтобы с минимальными усилиями перенести его на гостевую раскладушку, вдруг оживает и подводит итог:

— Значит, все-таки вирус.

— Вирус, — соглашаюсь. — Или что-нибудь еще, передающееся от человека к человеку наподобие вируса. Причем не знаю, как ты, но я-то точно его носитель. Тебе не страшно сидеть рядом со мной?