Владимир Фильчаков - Театральный мальмстрем

Да, видимо я совсем несовременен. Чего, собственно, я боюсь? Почему я не могу открыть ей свое чувство? Потому что сам еще в нем не уверен? Ерунда! Разве можно быть неуверенным, если ее присутствие ТАК на меня действует? Подумаешь, действует, просто она обладает сильным женским магнетизмом, в ее присутствии любой мужчина теряется, даже Алексей Прокопьевич, старый женский сердцеед, которого никак не заподозришь в застенчивости.

Я закрываю глаза и вижу перед собой ее. Боже, как же она прекрасна! Она идеальна! У нее чудный бархатный голос семнадцатилетней девочки, естественные светлые вьющиеся волосы, лучистые глаза. Она почти не пользуется косметикой, в отличие от наших записных красавиц Зои и Наташи, которые накладывают на лицо тонны грима, даром что моложе Инны в два раза, если не больше. Да, приятель, похоже что ты ее любишь. Но, полноте, любовь ли это? Может быть это просто страсть? Ну ты сказал! Любовь и страсть — разве можно их разделять? Что за любовь без страсти, и что за страсть без любви?

Краем сознания улавливаю движение, кто-то пробирается сквозь завалы старых декораций, чертыхается. Это Лешка. В руках у него пакет, который позвякивет пивом.

— Здорово, — говорит Лешка, подозрительно оглядывая меня. — Ты что, заболел? На тебе лица нет.

— Да, пожалуй, заболел, — отвечаю я, пытаясь задержать ускользающий образ любимой.

— Тогда надо выпить! — убежденно заявляет Лешка. — От твоей болезни лекарство одно — алкоголь.

— Ну вот еще! Что ты знаешь о моей болезни?

— Брось, старик, — морщится Лешка. — Это видно невооруженным глазом. И потом, я ведь читал пьесу.

— Ну и что?! Какое отношение имеет эта чертова пьеса к моей жизни?

— Эх, старик, ты не хуже меня знаешь, какое.

— А я вчера второй раз начал читать, — пытаюсь перевести разговор на менее щекотливую тему. — После того как тебе позвонил.

— Ну?!

— Да. И теперь не знаю где я — в пьесе или в жизни.

— Как меня зовут? — неожиданно спрашивает Лешка.

— Ты что, забыл? — я пытаюсь улыбнуться деревянными губами.

— Я-то не забыл! А вот ты?

— Алексей, — говорю я обиженно.

— Ну вот, — Лешка опрокидывает бутылку, булькает пивом. — Значит ты в жизни. В пьесе меня зовут Петром.

— Да ну?

— Вот тебе и ну. А тебя как зовут?

— Слушай, а тебе не кажется, что наш разговор напоминает беседу в дур-доме?

— Кажется, — соглашается Лешка. — Вся жизнь — дурдом. Ты разве в этом еще не убедился?

— Николай, — говорю я.

— Правильно, — отзывается Лешка. — Вот видишь, никакой это не дурдом, а простое выяснение нашего нахождения. И никакая это не пьеса. Вот и все. Сиди, спокойно пей пиво.

— Я и пью.

— Твое здоровье, — мы шутовски чокаемся бутылками. — Твое ДУШЕВНОЕ здоровье, — добавляет Лешка и мы ржем как сумасшедшие.

Театр напоминает театр перед премьерой. Всеобщее возбуждение. То и дело кто-нибудь объявляет, что он (она) начал (начала) читать пьесу. Вокруг сразу собирается кружок любопытных, слушают разинув рты. Скорее всего — врут напропалую, но как проверишь, если я сам не знаю сюжета? Масла в огонь подливает весть о том, что Костик умер своей смертью, что его не отравили. Сердечная недостаточность, вот вам. Вот и думайте, связано это с пьесой или не связано. Все поголовно склонны думать, что связано, еще как. Оказывается в пьесе есть персонаж, покончивший жизнь самоубийством. И знаете каким способом этот персонаж сводит счеты с жизнью? Он забирается на крышу театра и прыгает вниз!

Когда я услышал это, во мне все оборвалось, упало и покатилось. Но потом я немного подумал и решил, что все это бред. Ну какое отношение Костик имел к нашей труппе? Никакого, собственно. Он был охранником, сидел в своей каморке или торчал в вестибюле, никто не замечал за ним наклонностей к актерскому ремеслу. Мог ли он кого-то играть в пьесе? Нет, братцы, его смерть — чистое совпадение!

Кстати, кто это там прыгает с крыши? А Бог его знает. Не прописано в пьесе. Вот тебе и на! Это что же получается, прыгнуть может всякий, в том числе и я?! Ладно, успокойся. Сказано же — не прописано, что прыгаешь ты. Как же, успокоишься здесь! А кто не далее как вчера едва не сиганул с этой самой крыши? А ты не бери Инну за руку, и не захочется на крыше оказаться. Я и так не беру, это она всегда берет меня за руку, как я могу осмелиться взять ее. Инна… Инна… О, наваждение!

Куда бы я ни пошел, что бы я ни делал, о чем бы не думал, всюду ее образ, ее глаза, ее руки, ее фигура, ее походка. Она повсюду, она со мной, она здесь, в сердце. Что имеет значение в этой жизни, которую Лешка обозвал дурдомом? Любовь. Только любовь имеет значение, все остальное — хлам. Да, да, я могу так говорить, более того, я могу отстаивать это утверждение хоть перед кем, где угодно и когда угодно. Вот перед Лешкой, например. Опять же, за кружкой пива. Мы сидим с ним все в том же закутке на складе, вдали от лишних глаз.