Владимир Шитик - Шорохи чужой планеты

— Где призраки, там всегда чертовщина, — сохраняя серьезный вид, вставил Тарасевич и жарко, может, немного жарче, чем требовал момент, пообещал: — отосплюсь…

Он больше ничего не добавил. Балачану очень хотелось спросить, что он сейчас думает. Но не решился. Этот парень прежде сам убедится, а тогда уже скажет. Иначе слова из него не вытянешь, все в шутку обернет. А то и что-нибудь поядовитее влепит. Вот и приходится ждать, пока его мысль сама созреет.

— Я там буду, — коротко сказал Балачан товарищам на прощание, махнув рукой в сторону станции.

— Адрес старика, — не удержался Тарасевич, — долина Шорохов, ущелье Мечтаний.

— Не забудь записать в Атлас, — оставил за собой последнее слово Балачан. Но, добравшись до места, все-таки вспомнил выдумку Тарасевича. Метко сказано, может прижиться. Вот так, наверное, и появляются названия в географии и астрономии, а мы потом долго ищем в них какой-то особый смысл. А его чаще всего нет, название — дитя минуты, плод фантазии шутника.

В долине все было как вчера. За исключением одного — покоя Балачана. Раз за разом обходил он ущелье, присаживался на тот же каменный выступ, на котором давеча чуть не уснул, нетерпеливо вскакивал и шагал дальше. Он чего-то ждал, надеялся, что именно сегодня произойдет с ним что-нибудь необычное.

Рассвет застал его поблизости от гравилёта. Сначала над базой краешек черного неба налился теплом, просветлело. Затем в промежутке между горными вершинами блеснул серп Лаланда. Он поднимался на глазах, и вместе с ним день спускался с гор в долину.

Балачан рванул с места гравилёт, стремительно взмыв в высоту. Долина с ее тремя ущельями осталась далеко внизу. Он, словно прощаясь с ней, в последний раз глянул вниз, и вдруг у него тревожно дрогнуло сердце. Что-то до боли знакомое увиделось ему в этих очертаниях. И тогда пришло ощущение чего-то приятного, значительного, что вскоре произойдет с ним. На базу Балачан вернулся успокоенный, в хорошем настроении.

Товарищи уже находились в лаборатории. Камай колдовал над дешифратором электромагнитных сигналов. Тарасевич сел поодаль, натянув на лицо мину безразличия. Балачан только усмехнулся про себя: Тарасевич был в своем амплуа скептика.

— Кого ловишь? — Спросил Балачан у Камая.

— Твой опыт перенимает, видится ему второй Поллукс, — вместо Камая ответил Тарасевич.

— Ты тогда прочитал чужую передачу, — Камай уже привык к выпадам Тарасевича и не обратил на него внимания, — а что, если наши шорохи также чья-то передача? Разве этого не может быть?

— Думаешь? — Неуверенно проговорил Балачан, а самому вдруг с удивительной четкостью вспомнилась долина и ущелье. — Думаешь? — Повторил он и пошутил: — Мы не все умеем читать, — поймав напряженный взгляд Тарасевича, добавил: — Например, мысли. Что думает сейчас наш врач?

Тарасевич, который исполнял в их экспедиции обязанности доктора, насмешливо парировал:

— Ну, это еще древние умели. Я думаю, что вы на моих глазах сходите с ума. Просто, правда?

Балачан, однако, подумал, что совсем не так просто. Ему показалось, что Тарасевич что-то подразумевает, только не решается высказать вслух. Видимо, его мысль может показаться абсурдной, а он ничего так не боится, как показаться смешным. Беда с молодежью. Сколько интересных идей, наверное, вот так остается в тени из-за амбиций и условностей. И не подойдешь к человеку даже с теплым словом, не примет. Балачан вздохнул: мало ему шорохов, так еще и Тарасевич со своими недомолвками.

Аппарат электросна действовал быстро. Балачан успел поймать только начало какого-то странного, как ему показалось, разговора друзей, как его объял глубокий сон.

Балачан спал ровно шесть часов, отмеренных им для отдыха. Однако, проснувшись, еще долго лежал и думал. Во-первых, ему сразу вспомнилась последняя услышанная им фраза, сказанная Тарасевичем: "У старика есть нюх, он словами не бросается». И во-вторых, сон. Обычно, засыпая с помощью "усыпляльника", он ничего не видел во сне. Сегодня это правило нарушилось. Сон привиделся четкий, будто явь. Хотя наяву ничего этого, конечно, не было. Гора, прорезанная ущельями, не имела ничего общего с домами, которые он увидел во сне. Похоже, что у него разыгрались нервы. Ведь если во сне видишь то, что хотел бы увидеть в действительности, нужно обращаться к врачу. Балачан улыбнулся, поднялся с кровати, начал одеваться. Он бы обратился к Тарасевичу, если бы не его слова о чутье. Наверное, Тарасевич и Камай очень верят в непогрешимость своего командора, и в таком случае объективности ожидать трудно. Нужно избавляться от горячки самому, найдя какую-нибудь интересную гипотезу, что захватила бы и его, и товарищей.