Вадим Панков - Братья Блиновы

Краснощеков оглянулся и увидел, что дубовая дверь заложена на кованый железный крюк - произведение какого-то безвестного цыгана, забредшего в Сызрань со своим табором, наверно, еще в прошлом веке. Братья работали над изобретениями, как тульские оружейники, хорошенько забаррикадировавшись "от сглазу".

- Я закрыл дверь на крючок, - сказал Краснощеков небрежно. - На всякий случай.

И сошел с пьедестала.

Дымился паяльник. Пахло канифолью. Пол был усеян мелкими радиодетальками, которые хрустели под ногами, как насекомые.

Споткнувшись о гирю, а потом больно ушибив колено о массивную шестерню лебедки - его братья натягивали струны своего цельнометаллического со сверхмягкой амортизацией колеса, - Краснощеков подошел к книжному шкафу и стоявшему рядом с ним портфелю. Этот внушительного размера портфель Блиновы придумали года два назад, бумаги в него можно было складывать не как обычно, а стопой, горизонтально.

- Аристотель... Ого!.. Рамачарака!.. Радиотехника... "Высшая математика" Смирнова, "Психология" Платонова... Ба-а! "Шизофрения"!.. "Гносеология современного прагматизма"... Ну и ну!

Краснощеков читал на корешках названия книг, которыми сейчас пользовались Блиновы, и слышал, как за его спиной нервным шепотом препираются братья.

"Это ты захотел, мальчишка!.." - "Не дури, Петя! С больной-то головы, да на здоровую..." - "Вдруг это опасно!.." - "Но у нас ведь не готово..."

- Угостите-ка меня чайком, - сказал Краснощеков, оборачиваясь и дружественно улыбаясь. Не волнуйтесь, все будет хорошо.

И братья засуетились.

Петр Павлович схватил синий эмалированный чайник, к которому вместо дужки был приспособлен кусок бельевой веревки, и побежал к крану. А Евгений Павлович, усовестившись, что на покрытом газетой столе валяются хлебные крошки, рыбьи позвонки и шкурки, тут же расстелил сверху свежую газету. Поставил стаканы, принес хлеб, рядом с ним положил связку воблы, от вида которой у Краснощекова потекли слюнки.

Этот фокус с газетой братья, видимо, проделывали не однажды. Краснощеков осторожно поинтересовался и насчитал четыре "культурных слоя".

Они сидели за столом, накрытым свежей газетой, ждали, пока закипит чайник, чистили воблу и вели содержательную беседу.

- Так как же вы себя чувствуете?

- Хорошо. Петр Павлович.

- В дороге всякое бывает...

- Верно.

- А как гам... погода?

Братьев била нервная дрожь, и они непрерывно ерзали на табуретках, словно их снизу припекало.

- Да успокоитесь же! - не выдержал Краснощеков. - С погодой полный порядок!

- Я-я спокоен, - заикнувшись, сказал Петр Павлович. - Как в санях еду!

Легкий на подъем, он тотчас бросил воблу, вскочил, подбежал к кровати и живо надел на себя ремни лежавшего поверх одеяла аккордеона. Сверкающий, перламутровый аккордеон был единственной роскошной вещью в их доме.

- Вот, пожалуйста!

И комната наполнилась низкими, органными звуками.

Теперь было ясно, что Петр Павлович начал успокаиваться, а успокоившись, крепко задумался. Краснощекову это знакомо. "Сейчас Петр Павлович где-то далеко, - подумал он. - Вернее, он-то здесь, а мысли его за тридевять земель".

Над кроватью, среди приколотых к стене авторских свидетельств, висел большой фотопортрет младшего брата, Евгения. Он стоял, улыбаясь, на траве стадиона с лихо поднятыми вверх двухпудовками, а через его плечо была перекинута широкая чемпионская лента.

Как-то уж очень низкими и тягучими стали звуки, и Краснощеков только сейчас обратил внимание, что Петр Павлович играет, собственно, не на аккордеоне. Поверх нарядных перламутровых клавиш прикреплена тонкая планка с простенькими черными и белыми баянными пуговками. "Разве на этом "иностранце" сыграешь русскую песню? - сказал однажды Петр Павлович. Пальцы не так ходят!" А вскоре взял и смастерил эту баянную приставку.

- И-эх, мать честная! - словно угадав мысли Краснощекова, вздохнул Петр Павлович и запел:

За рекой, на горе,

Лес зеленый шумит:

Под горой, за рекой,

Хуторочек стоит.

Младший брат тотчас вступил, подтянул несильным, но приятным голосом. Пели они очень хорошо.

Вот уже в хуторе разыгралась трагедия, вот уже убита молодая вдова, и певцы замерли на несколько мгновений, пораженные горем.

И с тех пор в хуторке

Никого не живет;

Лишь один соловей

Громко песни поет...

- Мне пора, - сказал Краснощеков, внезапно почувствовав озноб, и поднялся из-за стола.

Братья переполошились и чуть ли не стали выталкивать его за порог.