Юрий Долгушин - Тайна невидимки

Я посмотрел туда же. За простым полотняным экраном, натянутым на раму, было пусто. Только к углам рамы, будто присосавшиеся моллюски, примыкали своими раструбами четыре больших конусообразных предмета.

— Это репродукторы? — догадался я.

— Да, — ответил Маэстро.

— Да, вот и вся система, приводящая к тому, что звук может двигаться по экрану вслед за его источником и даже удаляться за пределы экрана, то есть исходить из такого места пространства, где нет не только источника звука, но даже и его изображения…

В этих словах Маэстро мы почувствовали явный намек на наши приключения в польском замке. Казалось, он подошел вплотную к тайне «невидимки». Иначе зачем понадобилось бы ему угощать нас этой стереозвуковой техникой! Мы насторожились.

Но и теперь нам не было суждено узнать загадку.

— …Потом, если хотите, я объясню вам подробно, как это получается, — заключил он с безразличным видом. — А может быть, вы и сами догадаетесь: все это достаточно просто.

— Но если это так просто, — спросила Марина, — то почему же мы до сих пор не видим таких стереозвуковых фильмов в кино?

— Не знаю! — Ввести в практику эту систему в наших условиях ничего не стоит. Вы думаете, это новость, мое изобретение? Ничего подобного! Все давно известно. Я только взялся сделать, чтобы показать, каким минимумом техники должно было бы сейчас обладать наше киноискусство, поистине лучшее в мире по содержанию, по артистическому исполнению и безграничному разнообразию материала.

— Да, да, верно! — горячо согласилась Марина. — Но позвольте, разве то, что вы показали, — минимум?

— Конечно, и самый скудный! А максимум… Погодите… Садитесь на свои места… — Он стремительно направился в проекционную комнату, и через несколько минут мы опять погрузились во мрак.

В следующий момент широкая полоса света, распростершись над нами, ударила по экрану и — так мне показалось — прорвала его, сокрушила все, что было за ним…

Сквозь широкое квадратное отверстие, образовавшееся в стене, мы увидели беспредельную глубину яркого голубого неба, слегка запушенного перистыми облачками. Тихо струилась перед нами река. Вдали на горизонте синела полоса леса; ближе, волнуемое ветерком, колыхалось легкими волнами широкое поле золотой зрелой пшеницы. На этом берегу, совсем близко от нас, суетился старичек-рыболов, то и дело закидывая свою удочку. И когда он замахивался удилищем назад, чтобы закинуть подальше, его длинная леска с поплавком и насадкой со свистом разворачивалась над самыми нашими головами, и мы невольно пригибались. Еще ближе, слева, уже, казалось, по эту сторону стены нашего зала, среди кустов едва дымился потухающий, но еще живой, иногда потрескивающий костер под котелком. Его голубой дымок, относимый слабым дуновением, медленно пересекал открывшуюся перед нами картину и таял, поднимаясь над нами. Величавое спокойствие этого потрясающего своим полнокровием родного пейзажа то и дело нарушали торжествующие крики стрижей, упоенно бороздящих пространство в стремительном, игривом полете.

Но вот где-то слева, вдали, возникли голоса. На том берегу показалась группа людей, идущих, очевидно, с работы. Они спустились к воде, сели в лодку, и над рекой под мерный стук уключин понеслась их песня, ладная и задорная, как полет стрижа… Они вышли на берег около рыболова; продолжая петь, направились прямо к нам, потом повернули вправо у самых кресел первого ряда и углубились в лес. Только один парень задержался на секунду и негромко крикнул недовольному шумным вторжением людей старику:

— Отец, бери лодку! У того берега язь плавится — массой!

Все исчезло так же внезапно, как и появилось. Когда в зале включили свет и экран, стена, кресла оказались на своих местах, — мы как будто шлепнулись на землю из какой-то сказочной страны. То, что мы видели, было до такой степени настоящим, почти осязаемым, что мы не только забыли о январе, морозе, о том, что кругом нас на многие километры раскинулись каменные кварталы столицы — мы просто лишились этого бессознательного, но постоянного ощущения реальной действительности. Мы сидели молча, потрясенные, и смотрели на Маэстро. А он улыбался, довольный произведенным эффектом, и тоже молчал, опершись подбородком на руку, лежащую на спинке кресла.

— Ну вот, — произнес он наконец, поднимаясь. — Это максимум.

— Тут все, — с трудом приходя в себя, начал я; — и краски, и объемность, перспектива, и ваш замечательный подвижной звук…