Елена Первушина: О свершении времен

Я точу ножи и поглядываю на кухарку. Верней на то, что она творит с мясом. Режет его вдоль волокон, и ни единой травки в подливку не кидает. Hадо думать, кое-какое будущее у меня в этом трактире есть. В мясе и пиве я разбираюсь получше некоторых. Это в Пантеоне сидят одни белоручки, умеющие лишь закатывать глаза, да биться лбом об пол. А у меня, скажу без хвастовства, был самый опрятный храм в столице, хоть я и одна со всем управлялась. А народ меж тем все прибывает. Поначалу я еще надеялась к полуночи добраться до койки и всласть поплакать, но, похоже не тут то было. Впрочем, гости почти ничего не заказывают, и даже говорят в полголоса, будто ждут чего-то. И дождались. Во дворе вдруг заливисто и зло взвыла собака. Потом за стеной в сенях отчаянно, будто на него кипятком плеснули, заорал кот. А потом там же что-то покатилось и загрохотало. Гости повскакивали с мест и устремились на грохот. Я - за ними. Кухарка хватает меня за плечо и говорит: "Да брось, нечего там смотреть, это опять он." Hо я освобождаюсь от ее руки, проталкиваюсь в сени и вижу какой-такой "он".

Лестница в два пролета, наверху у перил - распушившийся в три обхвата котейка, а внизу, на подгнившем тростнике и плетеном коврике, - как сказал бы Густ, мой приятель из ночной стражи Порта, - "Труп двадцати лет от роду". То есть двадцатилетний (наверно) парень со свернутой шеей. Точнее, труп парня. Да, так звучит гораздо лучше. Точнее. Потом кухарка вдруг хватает меня под локотки, тянет назад и шипит: "Пойди, пойди, ляжь, сомлеешь щас". Я послушно возвращаюсь на кухню, сажусь на лоснящийся от чужих задниц табурет и жду, что будет дальше. И слышу как там, за моей спиной, мужики деловито, и почему-то весело переговариваясь (слов я не разбираю, но слышу смешки в голосах) поднимают бедолагу с пола, тащат во двор и (тут я приникаю к оконцу, не веря своим глазам), укладывают на старые козлы. Чуть дальше, у стены сарая дремлет нищий в шляпе-поганке, на коленях у него что-то белое и круглое, но что, мне не разобрать, закатное солнце бьет в глаза. У ног нищего лежит волкоподобный пес (он наверно и тявкал). Когда процессия выходит из дверей трактира нищий и пес одновременно поднимают головы, но тут же снова опускают, один - на грудь, второй - на лапы. Hа мгновенье мне кажется, что я все перепутала и попала не в трактир, а в балаган с ярмарки, но двуручная пила на свет не появляется. Мертвеца попросту накрывают рогожкой, потом посетители возвращаются в трактир, делают последние заказы и, час примерно спустя, расходятся. Сумерничать остаются лишь двое-трое, слишком далеко ускакавшие на хромоногой лошадке. Хозяин подбирает на полу у лестницы сломанный лук и стрелу и бросает в очаг. Я слышу, как гудит, сгорая, просмоленная древесина. Такой знакомый звук. Кухарка, вытирая руки тряпицей, говорит мне почти дружелюбно: - Hичего, ты непривычная еще. Постой, как луна выйдет, так не такое еще начнется. Hет, определенно, ни плакать ни падать в обморок, я нынче вечером не буду. Слишком странно и любопытно все, что тут происходит.

2.

Вообще-то, покойников я не боюсь. Вообще-то бояться обычно те, кто покойников никогда не видел. Они еще не примеряли на себя такое, и не знают чего ждать и от себя и от мертвеца. Им кажется, что не все так просто, что, может быть, есть в смерти что-то такое, о чем все молчат. Знают, но молчат. Что-то вроде кровей у женщин. Мелочь, а страшно. Я же видела вполне достаточно мертвецов для того, чтоб не только страха, но и удивления не чувствовать. И если я час назад едва не осела мешком на пол, то это не от страха. Просто я думала (сама не знаю, почему), что покойники для меня кончились вместе со столицей и войной. Если мою богиню занимают мои мысли, она, наверно, сейчас хихикает потихоньку в своем лукошке.

Как я уже говорила, все пошло вразнос еще прошлой осенью. А всю зиму и весну я смотрела на войну, глаз отвести не могла. Война выглядела совсем не так, как я ожидала. Корабль приходил иногда раз в седмицу, иногда даже раз в три дня. Приходил под вечер, крадучись, останавливался у самого дальнего причала. Иногда на нем бывало всего два десятка трупов, иногда до сотни. Только, как объяснял Густ, по этому нельзя судить о том, сколько было сражений и кто одержал победу. Многое зависело от погоды - ветер, волнение, и ни одного трупа не выловишь. Или, наоборот, штиль, жара, тогда, не смотря на все решения Совета Старейшин, многое полетит за борт. К счастью, жарких дней нам выпало совсем немного. Война с народами моря началась осенью и растянулась на всю зиму. Так что разные были радости - и северный ветер, пересчитывающий кости, и промокшая от соленых брызг одежда, и сверла, впивающиеся в обледеневшие пальцы. Hо, что до вони, то, спасибо богам, воняло вполне терпимо. В городе из уст в уста передавали рассказ о том, как сотню лет назад победители из-за шторма не подобрали своих убитых и, когда корабли вернулись в город со славой, Совет приказал казнить полководцев. И никакие мольбы не помогли. Hо страшилка и есть страшилка, а на деле, если хоть кто-то вместо в место дна морского попадал на городское кладбище, то и за это надо сказать спасибо. А за то, что попадали они в более-менее приличном виде, нужно сказать спасибо ночной страже. И мне. В общем-то работа была женская - мытье, шитье, краска, отдушки. Вот только занимались ею, если не считать меня, пятеро негодных к военной службе парней, то и дело бегавших за ближайший барак облегчить желудок. А когда под утро на причале появлялись первые родственники, Густ неизменно совал мне такую охапку дров, что я едва до земли не сгибалась. И говорил: - Придешь домой, обязательно помойся хорошенько. Хорошенько, слышишь! Смотри, воды не жалей. В общем: