Анастасия Дубинина - Антиохийский священник

Повел Боэмон плечом. Латинский Улисс, может он и без крика своего добиться; мог бы византийцем родиться сицилийский авантюрист — так хорошо умеет он убеждать. Недаром от его речей вся армия под Амальфи дружно вопила — «Этого хочет Бог!», когда проповедовал он поход не хуже Петра Отшельника. И не только собственных воинов увлек за собой Боэмон — половину войска своего дяди Рожера стронул с места, обещая лен от Господа или лен за морем; а по-хорошему, чего терять Боэмону, чьи тарентские земли можно за день на хорошем коне объехать? Может, сейчас и взял бы он верх над Раймоном, да дело в том, что прав-то Раймон.

— Сиры, стыдно нам всем! Господь посылает нам чудесную помощь, Он нас провести обещает сквозь поганое племя, как сквозь Чермное Море, а мы… Еще раздумываем! Со Святым железом — да и ударить на них! Идолов сокрушить! Аполлена поганого, рогатого Магомета — чтобы и духу колдовства не осталось! — поддержал внезапно молчаливец Танкред, собственный племянник Боэмона. Бросил на него дядя недовольный взгляд — молод ты еще, родич, не понимаешь, как настоящий правитель поступает… Трудно представить, и впрямь, менее схожих родичей: Боэмон — сплошной рассудок, он разоделся в белое с золотом, на шее — даже в осажденном городе — золотая цепь, здоровенный аграф в виде креста, чтобы все видели издалека, что вот идет Боэмон, князь Антиохии… А Танкред — как всегда, небритый, взлохмаченный, в пыльной кольчуге (похоже, он ее и во сне не снимает, эту самую кольчугу); а пламя Божье в нем так сильно горит, что в бешеные темные глаза долго смотреть — больно. Танкерду неведомы споры из-за городов, жажда регентства и бенефиций: ему бы, прогуливаясь в окрестностях города с одним только оруженосцем, побольше врагов Христовых на тот свет отправить. А потом утаить от остальных баронов свои подвиги: это Танкредов Господу подарок, дарит он Ему, что может, служит, чем умеет, а к людям их с Богом дела меж собой не имеют касательства.

А Пейре, побледневший от волнения и болезненного стыда — Пейре, про которого все почти что забыли, Пейре, бледневший там, где иные люди краснеют — вышел вдруг вперед из-за спин разгневанных баронов. Сказал громко — так, что остался бы доволен дядя Раймбаут, марсельский приходской священник:

— Сиры, если кто-нибудь мне не верит… Я могу поклясться. Поклясться на Писании, что видел то, о чем говорю.

И смутились, опустив глаза, иные из споривших. Будто прошла похоронная процессия мимо места пирушки, будто подул сильный ветер с моря над разоренным аббатством, говоря горьким запахом своим, что под Иерусалимом за нас умер Господь. Более же всего смешались, взглянув на бледное, небритое лицо антиохийского священника, двое владетельных сеньоров — князь Боэмон и граф Раймон.

И снова Годфруа помог — одним широким шагом приблизившись, положив длинные, мозолистые руки (вот это — тяжелые руки, не то что у графа Раймона) на плечи под бурой рясою:

— Нет, святой отец (отец — а Пейре-то его ненамного старше!), в этом нет нужды. Мы верим вам и без того. В таких вещах христианин солгать не может.

У Пейре в груди что-то слегка сжалось. Наверное, сердце. Оно часто так делало — даже не болело, а как-то вдруг кололо длинным уколом, а потом тут же отпускало, оставляя только сосущее ощущение на пару вдохов-выдохов. Я все-таки сказал, о апостол Андрей. Мое дело на этом окончилось.

Решено было искать Святое Копье сегодня же, и для этого выделить по одному верному человеку от каждого барона. От каждого — чтобы ни один из вождей не мог повернуть дело в свою пользу, как бы то ни было солгать или подстроить лживых чудес; Боэмон, чьи голубые глаза от гнева и недоверия приобрели еще более светлый, выцветший оттенок, прислал своего оруженосца, верного юношу по имени Арнульф. Среди Раймоновых рыцарей и солдат, как, пожалуй, и среди всех антиохийских христиан, не было такого, кто не желал бы поучаствовать в открытии Божьего чуда; но договорено было по одному человеку от каждого вождя — и Раймон выставил Эмери, недавно посвященного в рыцари, с которым привык еще обходиться как со слугой. Юноша из розового города Тулузы был и в самом деле очень преданным, хотя и глуповатым; гордился он двумя вещами — светлыми, блестящими, спадающими на спину волосами, которые он никак не соглашался состричь даже в грязные и вшивые времена осады и за которые его уже прозвали Красоткой Гильометтой, и алой длинной коттой, подаренной с плеча самого графа. Про Эмери, конечно, поговаривали разное в окситанском лагере — недаром голодной и холодной осадной зимой люди искали тепла где попало, и епископ Адемар грозными словами громил рыцарей-развратников, напоминая о судьбе Содома; недаром епископы Оранжа, Апта и Лодева устроили целую судебную коллегию, чтобы преследовать излишне пылких провансальцев и предавать их наказанию. Кого секли прилюдно, кого — из тех, что познатней — епитимьями суровыми запугивали. Именно Эмери не так давно в дерюге покаянника кушал покаянные хлеб и воду в то время, как из Харима пришел караван с крупою, белой мукой и вяленым мясом… Но что было, то прошло, кто тут сам без греха, пусть замахнется на него розгой, а достоверно ясно одно — граф Раймон этому беловолосому парню доверяет.