Анастасия Дубинина - Антиохийский священник

И, уже выходя наружу, уже подтянутый, одетый в алое (пропотевшее сотню раз, вылинявшее на бесконечной жаре), опоясанный мечом:

— Если вы уверены, что оно в самом деле там…

Взгляд глаза в глаза: Раймоновы темные, пронзительные, из-под слегка сросшихся на переносице бровей. Пейре, чувствуя, как жар приливает к щекам, сжал зубы так, что его узкая нижняя челюсть стала слегка квадратной.

— Так сказал мне апостол Андрей, сир.

— Хорошо, — быстрый кивок, жесткая, не то радостная, не то — почему бы — жестокая усмешка. — Тогда извольте пока оставаться здесь. Толзан, дайте ему воды, хлеба сколько-нибудь — прямо сюда, да поскорее. Эмери, вы пойдете к герцогу Булонскому и его брату, Раймон Одноглазый — к графу Вермандуа, Раймон Певец — в Трех Сестер… А вы, Сикарт, — и снова эта улыбка, не то радостная, не то жестокая, и две вертикальных полосы, как шрамы — по щекам: — Вы пойдете к эн Боэмону Тарентскому.

…И говорил Пейре на совете баронов. Так же негромко, спокойно повторил свои вести, стараясь ничего не упустить; не казался он ни смущенным оказанной честью, ни вдохновенным до безумия, как, к примеру, Пьер Отшельник во время своих горячечных проповедей. Тому, кто видел святого, уже никакие бароны не страшны; только вот граф Раймон удивил, возгласив (держал он руки на плечах низенького Пейре, сейчас еще больше ссутулившегося, словно под тяжестью Раймоновых ладоней).

— Вот, мессиры, священник из моих людей, которому трижды (о Боже ты мой, святой Петр и святой Экзюпер, почему же трижды?) явилось видение. Господь посылает нам знак Своей благой воли. Говорите, Пьер (граф Раймон говорил по-французски, чтобы понимали все — и без драгомана, и потому называл Пейре так, непривычно, и это имя вызывало у Пейре лишь мысль о знаменитом Эрмите, том самом Отшельнике, которого недавно поймал у самых ворот города непреклонный Танкред…) Говорите, и не утаите ничего от этих сиров, как не утаивали от меня.

Руки Раймона — странные, совсем разные: правая — порядком разбитая в боях и турнирах, суставы смуглых пальцев увеличены (так и кольцо, раз надев, трудно снять, если не помазать маслом). А левая, та, на которой носят щит — являет образец того, какой могла бы быть правая рука: удлиненные пальцы, кисть — изящная, запястье едва ли не в полтора раза yже правого… И не тяжелые у него руки, но тяжела их хватка у Пейре на плечах. Будто держит он Пейре перед всеми, как предмет хвастовства, военный трофей; как шкуру редкого зверя, добытого на графской охоте. Пейре бы рад шевельнуть плечами и скинуть графские руки, да неловко ему. Так и пришлось говорить из плена Раймоновых рук.

О, как орал на совете мессен Боэмон, сицилийский нормандец со светло-рыжими волосами, ростом превышающий всех собравшихся вождей! И, мол, подстроил все это граф Раймон, дабы смутить дух христианского воинства, чтобы лживыми своми уловками захватить власть над Боэмоновой Антиохией; и откуда взял этот простолюдин, что к нему являлся, если вообще кто-то являлся, именно первозванный апостол; и таких видений, как у Пейре, у армянина-предателя было хоть завались, однако все почему-то ему верить не желали; и Пейре-то сам несчастный лжец, голодный оборванец, купленный тулузским пройдохой-графом за пару кусков хлеба… Уже за мечи похватались смуглые, нахальные вассалы графа Раймона; Рожер, граф де Фуа, бешеный, как все окситанцы (и даже немного более), выступил вперед, рука на рукояти, провансальцы за своего сеньора кому хочешь голову оторвут; у этих южных сеньоров порой земельный надел — клочок земли с неприступной скалой посредине, а гордости и отваги при том на десять северян хватит; эта самая скала — мол, земля отцов, кто попробует пальцем тронуть — руки лишится. Уже сдвинул и без того сросшиеся брови тулузский граф, отстранив Пейре с дороги, словно бы увеличился в росте и потемнел лицом… Но встал между враждующими, опасаясь, как бы не было беды меж христианами, каменноликий сероволосый Годфруа, герцог Лотарингский.

— Сеньоры, устыдитесь. Вы, мессир Раймон, поберегите меч для сарацин Кербоги, а вам, Боэмон… Стыдно вам, что обвиняете во лжи служителя Христова. Сдается мне, что причиною тому не ревность к Господу, а зависть.

С Годфруа не поспорит даже Боэмон, хоть и выше его на полголовы: Годфруа зато покрепче в плечах, и плоть у него — словно каменная. Загорел он и обветрился в Палестине, и светлая франкская его кожа теперь стала цвета красноватых песчаных дюн; а волосы и борода как пеплом присыпаны. Лицо у Годфруа — как у Шартрской статуи, проста и тверда его душа, на суде Божьем никто бы против него не вышел — просто не поверишь, что молод герцог, что совсем недавно меч свой пятнал он христианской кровью, Гиберта, антипапу проклятого защищая. Меняет людей Палестина! Ничего уже сейчас не надобно Годфруа, кроме Святого Гроба, каждый день отстаивает он мессу, даже если половина крови из ран излилась в красные пески, даже если лихорадка нашептывает на ухо свою черную литургию, и верит он в чудеса и видения.