Наконец появилась пропавшая официантканкостлявая девица со слипшимися, наверняка от котлетного жира, волосами. Она прибежала и уже не через стекло, как прохожие дамы, а в лоб, с неподдельным восхищением уставилась на нас.
- Лез-аме-ри-ке-ен!н с гримаской, подцепленной, видимо, из какого-то фильма повторяла она, тыкая в нашу сторону своим указательным пальцем, вытянутым на манер пистолета. Потом, перейдя к делу, объяснила, что Андраша нет, что 'этот несчастный Париж', особенно летом - вонючая пыльная дыра и пустыня, что летом хороший бизнес не здесь, а в Марселе.
...Уставшие, с потяжелевшим к вечеру ручным багажом мы решили искать гостиницу подешевле - звездочки две, не больше. Теплый вечереющий город, афишные тумбы, мельтешение толпы под платанами - парижское великолепие сверкало, но не для нас, оставаясь где-то там, за барьером. Так чувствует себя взмокший навьюченный отец семейства в поисках первого ночлега где-нибудь на морском курорте, пробираясь между шоколадными голыми пляжниками, существами иного, завидно беспечного мира.
Макс отправился искать жилье по одной улице, я - по соседней, как думалось, по параллельной. Это была непростительная оплошность: Париж далеко не квадратногнездовой Манхэттен. Как торт, он бесшабашно нарезан на сегменты и секторные ломти, так и сяк. По соседним улицам мы разошлись с Максом далеко в разные стороны. Петляя, я неизменно попадал в один и тот же рюэль-переулок, в котором нос к носу, отражениями друг друга, стояли грандамы преклонного возраста, обе похожие на что-то очень знакомое, музейное. На двух сгорбленных гудоновских Вольтеров в отвислых вязаных кофтах. В ногах у каждой старушки, на поводке дремало по таксе. Такой же одинаковой - черной с шелковым отливом.
В полных сумерках, под моросящим дождем, мы догадались встретиться в исходном чертовом МакДональдсе. Ярко освещенном, опять полным дураков-посетителей, жующих свои нормированные котлеты со струганой картошкой - 'пом-фритт' вместо 'френч-фрайс'. Бог с ними, пусть едят, что хотят. Вскоре, мы поднимались по узкой скрипучей лестнице отельчика на соседней улице Куджас, где рухнули спать без задних ног. Мне-то чудилось, что я никак не могу уснуть; с дороги голова плыла, я падал и планировал по Распаю и Монпарнасу, запруженным кофейной гущей, где кишмя кишели, барахтались скользкие безглазые существа с ярко красными ртами в поллица, из которых наверх ко мне приливами доносился не то рев, не то хохот.
Далеко за полночь, со страшным сердцебиением я резко сел в постели. В открытом окне номера наискосок от нас горел яркий свет. Двое мужчин в сорочках с галстуками, но без штанов, раскачивали за руки, за ноги третьего, такого же голоштанного постояльца; орали при этом какую-то маршеподобную швабскую песенку с визгливым припевом после каждого куплета: - Хеей-ли, хей-льо! Хей-ли, хей-льо!
Замотавшись в одеяло, я зарылся головой под подушку.
Только под утро я почувствовал продавленность своего ложа, сыроватый несвежий душок простыней. Где-то рядом бурчала, гундосила канализация, раздавались нестройные шумы улицы, помойной машины, тяжко скрипящей своими артритными суставами на заднем дворе ресторанчика. К побитым жалюзям нашего окна, подвязанного куском проволоки, вздымались испарения чужих вчерашних застолий. Макс лежал с уже открытыми глазами и беззвучно шевелил губами: н...и этот развратный клекот голубей, - произнес он, нараспев. нБогатой историей пахнет. Представляешь, Джек, что творилось на этих кроватях без нас все эти годы?
Он встал, подошел к рукомойнику, единственному удобству в нашем номере. Напевая "Ля Кукарраччу", ударом полотенца убил пару тараканов. По числу звездочек нашей гостиницы. - Воды нет, - сказал. нКажется, мочой пахнет. И выругался мадьярским выражением, мне почему-то совершенно понятным. Оно воскресило в памяти кутаисского приятеля, который в случаях неустроенности быта заявил бы подобное многоэтажное: н Я-этого-гостиницы-крана-холодной-воды-номера-четвертого-этажа-без-лифта-маму-пахал-могыдхал...
В углу Макс нашел табурет, на котором стоял битый эмалированный таз; в нем - кувшин. Застиранная тряпица картинно свешивалась через край, завершая гигиенический натюрморт из какого-то позапрошлого столетия.
У окна Макс театрально отвел в сторону красную, чуть молью съеденную портьеру и голый, как был, высунулся на наш условный, цветочный балкон шириной в две ступни.
На меня, сонного, в густой мрак комнаты, через раздвинутые дверцы балкона и жалюзи вспыхнул разлинованный солнечный свет. В балконном проеме показалась синь неба, крыши Парижа, кружевная чугунная решетка и в нежном ореоле утреннего солнца - розовые ягодицы Макса, выкатывающиеся из-под бархата портьер.
Читать дальше