Эллис Питерс - Погребенная во льдах (Хроники брата Кадфаэля - 6)

- Я сам простой человек, - сказал Кадфаэль, ободряя его. - А ваша мать умерла?

- Иначе я бы ее не покинул. Она умерла, когда мне было четырнадцать лет.

- А ваш отец?

- Я никогда не знал его, а он - меня. Он отплыл из гавани Святого Симеона в Англию после их последней встречи и так и не узнал, что у него родился сын. Он был ее возлюбленным задолго до того - еще когда он только прибыл в Сирию. Мать никогда не называла его имени, хотя часто рассказывала мне об отце. Не может быть ничего плохого, - задумчиво заметил Оливье, - в союзе, который принес ей столько любви и счастья.

- Половина человечества сочетается без ритуального благословения, сказал Кадфаэль, сам удивленный ходом своих мыслей. - И не обязательно худшая половина. По крайней мере, тогда не возникает денежных проблем и земли не ценятся больше, чем женщина.

Оливье взглянул на него, вдруг осознав, как странно звучат такие речи в этих стенах, и тихонько рассмеялся, чтобы не потревожить больного, спящего за дверью.

- Брат, эти стены слышат странные признания. Однако бенедиктинцы, как я вижу, отличаются широтой взглядов. Мне показалось, что вы говорите на основании собственного опыта.

- Я пробыл в миру сорок лет, - просто сказал Кадфаэль, - прежде чем выбрал для себя эту жизнь. Я был солдатом и моряком и много грешил. И я тоже был крестоносцем! Я поехал в Святую Землю из бескорыстных побуждений, хотя это дело и не оправдало моих надежд. Я был тогда очень молод. Когда-то я видел и Триполи, и Антиохию. Был в Иерусалиме. Теперь все там, наверное, изменилось, ведь это было так давно.

Да, давно - прошло двадцать семь лет с тех пор, как он покинул те далекие берега!

Молодой человек разговорился, встретив такого осведомленного собеседника. Несмотря на все его рыцарские амбиции и приверженность новой вере, Оливье еще тосковал по родине. Он завел речь о своем родном городе и минувших кампаниях, расспрашивал о событиях, которые произошли в Святой Земле до его рождения, и расхваливал красоту своей родины.

- Однако интересно, - начал Кадфаэль, вспомнив, как часто язычники, с которыми он сражался, казались ему благороднее и храбрее крестоносцев, интересно, что вы, родившись в другой вере, так легко отказались от нее, пусть даже ради отцовского дела. - Произнеся эти слова, он поднялся, осознав, как летит время. - Мне нужно их разбудить. Скоро позвонят к заутрене.

- Это было совсем не легко, - возразил Оливье, хотя эти прошлые сомнения редко тревожили его. - Я долго разрывался на части. Это от своей матери я получил знак, который перевесил чашу весов. Если учесть разницу в наших языках, то у моей матери было такое же имя, как у вашей Девы Марии.

Дверь маленькой комнаты тихо распахнулась за спиной у Кадфаэля. Обернувшись, он увидел, что на пороге стоит Эрмина, раскрасневшаяся после сна, прекрасная и юная.

- ...ее звали Мариам, - договорил Оливье.

- Я разбудила Ива, - сказала Эрмина шепотом. - Я готова.

Ее глаза, огромные и ясные, из которых сон смыл все мучения этого дня, не отрывались от лица Оливье. Услышав ее голос, он вскинул голову и ответил на ее взгляд таким откровенным взглядом, словно они кинулись в объятия друг другу. Брат Кадфаэль стоял потрясенный - на него снизошло озарение. Дело было не в имени, произнесенном Оливье, а в резком движении головы, мягком свете на щеке и челе, во взгляде, сиявшем любовью. Гордое мужское лицо моментально превратилось в женское - то, которое он помнил спустя двадцать семь лет.

Кадфаэль повернулся как во сне и, оставив их наедине, пошел помочь Иву одеться и подготовиться к путешествию.

Он выпустил их через калитку, когда братья были на заутрене. Девушка простилась с ним серьезно и торжественно, попросив молиться за нее. Мальчик, еще не совсем проснувшийся, подставил лицо для поцелуя, уместного между уважаемым старшим и ребенком при расставании, а молодой человек простодушно и в знак прощания - возможно, навеки - последовал его примеру и подставил оливковую щеку. Его не удивляло молчание Кадфаэля, так как была ночь и требовалась осторожность.

Кадфаэль не стал смотреть, как они уходят, а сразу закрыл калитку и вернулся к брату Элиасу. Он неподвижно сидел у постели больного, и ликование теплыми волнами накатывало на него. Nunc dimutis! [Ныне отпускаешь (лат.)]

Господи, ныне Ты отпускаешь мне прегрешения! Нет нужды ничего говорить, нет нужды на что-либо претендовать или каким-либо образом вмешиваться в тот жребий, который избрал для себя Оливье. Зачем ему теперь отец? "Но я видел его, - радовался Кадфаэль, - я держал его за руку в темноте, я сидел с ним и беседовал о минувших временах, я поцеловал его. У меня есть все основания радоваться за него, и такие основания будут всегда. В этом мире есть чудесное существо, в жилах которого течет моя кровь и кровь Мариам, и разве важно, увидят ли его когда-нибудь еще мои глаза? Впрочем, возможно, и увидят, и даже на этом свете. Кто знает?"