Сергей Булыга - Окрайя (Черная сага - 3)

- Похоже, скоро ты умрешь.

- Похоже, - согласился я.

- Небось, не хочется?

- Не знаю, - равнодушно сказал я.

- О! - сказал Акси. - Это хорошо. Тогда тебе будет легко умирать. Но прежде ты должен попрощаться.

- С кем?

- С нами, с кем еще!

- А как у вас прощаются?

- А очень просто. Когда приходит такой срок, тебя садят в углу - вон там, на ту скамью, - дают тебе еды, питья, какого пожелаешь, а мы садимся здесь и здесь и здесь, и слушаем. А ты нам должен все рассказывать.

- Все?

- Обязательно. Для остающихся это весьма и весьма поучительно - знать все. Ну а для уходящего... Вот, даже взять тебя. Зачем тебе что-то скрывать, когда ты все равно уходишь, и уходишь навсегда? Это при жизни нами принято некоторые из своих мыслей утаивать, недоговаривать, прятать, носить в себе. Но если собираешься уйти совсем, то это нужно делать налегке, оно так надежнее. Я же говорил уже, что Шапка Мира - это очень далеко, путь до нее тяжел, особенно зимой, и потому чем меньше при тебе всякого груза, тем тебе будет проще идти, и потому тем короче окажется твоя последняя дорога.

- Но я, - воскликнул я, - не белобровый! Так разве меня ждут на Шапке Мира?

- Конечно, нет! Но тебя ждут в твоей земле. А это тоже, скажем так, путь неблизкий. Это во-первых. А во-вторых, у нас такой обычай, так у нас все уходят. И так и ты уйдешь!

- Возможно, - сказал я; мне не хотелось с ним спорить.

Да и еще подумалось: а спорить-то зачем? Также зачем, когда я ухожу, мне что-то скрывать, тем более от них, от белобровых?! Ведь никто из них до нашей страны никогда не доберется и, значит, никому из наших не сможет повторить того, что я им здесь буду рассказывать. А посему пусть будет так, по-здешнему: пусть они сходятся сюда, ко мне, пусть рассаживаются, где как кому удобнее, и слушают, и слушают, и слушают... А что! Им теперь некуда спешить - море давно уже и накрепко замерзло, а солнце как зашло, так и взойдет теперь только весной. Акси так и сказал:

- Наши люди очень довольны тем, что ты собрался уходить в такое спокойное время. Ведь они теперь все свободны до самого Старшего Винна.

- А Старший Винн, это когда?

- Это нескоро. Но, думаю, каким бы любопытным ни был твой рассказ, ты к тому времени все равно успеешь его закончить. Ведь так?

- Да, - согласился я, - надеюсь, это будет так. Что ж, я готов начать!

Акси ушел, созвал своих сородичей. Меня пересадили на почетную скамью, потом мне поднесли кубок с питьем, рядом с кубком поставили мису с едой, потом зажгли по всем углам побольше плошек, и только уже после всего этого чинно расселись - каждый, где кому положено.

И тогда я и начал свой рассказ. Сперва я рассказал, как я родился, кто мои родители, потом какой у нас был дом, как звали моих братьев и сестер, потом как, кем и почему был убит мой отец, как мы его похоронили, как я уже на следующий день пошел, мстил за отца - и как меня схватили, посадили в яму, как ярл - наш, глурский, младший ярл - помиловал меня и мне вернули меч...

Да! Ничего я не скрывал. Если я чего в той своей прежней жизни боялся, то так теперь и говорил: "боялся". Или "убегал", если я убегал. А если предавал, то теперь говорил: "я предавал - того-то и того-то, потом за то платил тем, тем и тем". Сейчас я всего этого вам не повторяю, потому что зачем вам это все, да и, опять же, вы же не белобровые. Так что кто знает, может, кто-нибудь из вас и встретит того, о ком я им рассказал, - и передаст...

Хотя и это меня теперь совсем не страшит. Однако зачем вам теперь слушать все то, о чем я им тогда так подробно рассказывал? Это вас очень быстро утомит.

А их не утомляло! Им наши земли - это как дивная, сказочная страна. Они сидели молча, все в величайшем внимании, а я им рассказывал, рассказывал, рассказывал почти без остановки - день, два, четыре, пять...

И, знаете, мне понемногу становилось все легче и легче! И уже на седьмой день я вдруг с удивлением заметил, что моя рана начинает закрываться и уже больше не гноится. А вот, на восьмой день, и голос мой окреп, а на девятый вот уже...

И вот тогда, примерно с десятого дня - прости меня, Великий Хрт, - я стал кое-что не договаривать, а кое-что и приукрашивать. А началось это с того, как я в своих воспоминаниях дошел до странной смерти Хальдера. Тогда-то мне впервые и подумалось: "Лузай! Когда ты рассказывал о себе и при этом ничего не скрывал, то это было твое дело, дело почти покойника. Однако вот так же откровенно говорить о других, еще живых - разве это по чести?" Подумав так, я замолчал на полуслове, закрыл глаза... и вновь к себе прислушался... и вновь услышал тот же самый голос. И этот голос говорил: "Да, о живых, Лузай! Ибо твой ярл, твой господин ярл Айгаслав не мертв!" Вот так! Я медленно открыл глаза и удивленно, как будто впервые их вижу, посмотрел на собравшихся. Торстайн, откашлявшись, сказал: