Джеффри Лэндис: Бесконечные соблазны Энигмы

– Энтропия — это информация, — говорила Лия. — Простая синусоида не несет ни информации, ни энтропии. Так же и совершенный кристалл. Если в кристалле накапливается информация, энтропия растет. Когда достигается информационный максимум, кристалл становится неотличим от произвольной пространственной решетки.

Взгляд Лии был отрешенным.

– Птица, Тинкерман? Птица, говоришь? Разве это странно? Здесь есть вещи гораздо интереснее какой-то птицы.

Надо было срочно возвращаться. С помощью Лии или самостоятельно, но я был обязан отыскать уцелевших.

Если после катастрофы кто-то выжил, уцелевшие могли прослушивать радиодиапазон в ожидании какого-либо сигнала. Но они вряд ли знают о нашем появлении. Странное радиоэхо означало, что на «Орфее» невозможно принять их сигналы. А здесь? При всем своеобразии здешнего распространения волн потерпевшие должны были первым делом использовать этот шанс. Я прошелся по всем возможным частотам, но не услышал ничего, даже помех. Она… то есть они, скорее всего, не ведут трансляции. Она… то есть они, вероятно, просто ждут сигнала…

Я загрузил в память передатчика свое послание: «Привет! Вы тут? Просьба ответить. Привет! Есть кто-нибудь?» Текст пошел на всех частотах, используемых для призыва о помощи. Когда она, то есть они ответят — вернее, ЕСЛИ ответ прозвучит, — датчик частоты зафиксирует сигнал и оповестит меня.

Трудно было рассуждать здраво: свет, лившийся неизвестно откуда, и странные пейзажи сводили с ума. Стоило мне закрыть глаза, как небывалые картины заполоняли меня, всасывали в себя. Я чувствовал, что превосхожу размерами целые планеты; а в следующее мгновение превращался в карлика меньше булавочной головки. На периферии моего зрения что-то раздражающе помигивало.

Переутомление, вот и все. Это просто усталость. Я заполз в пузырь, улегся и мгновенно отключился.

Когда я проснулся — сколько же времени прошло? — На передатчике помаргивал индикатор записи сообщения. Видимо, оно пришло накануне «вечером»… На мое послание ответили!

Ответ состоял всего из трех слов, сказанных женским голосом: «Я здесь. Жду».

Лия опять ушла. Может, она вообще не спала? Я снова включил приемник. Пусто. Впрочем, не совсем: я засек несущую волну. Сообщений на ней уже не было, но сама волна оставалась, словно кто-то, уходя, оставил включенным передатчик. Этого хватало для пеленга. Я зафиксировал его, стер буфер и включил сканер на запись новых радиограмм. Потом схватил омнибластер и портативный приемник и побежал спасать оставшихся в живых.

Судя по направлению, мне надо было спуститься на уровень-другой. Было огромной удачей, что расположение лагеря выживших обеспечило прямое прохождение радиоволн. В обеих точках своего спуска я оставил по маяку — необходимая предосторожность. Хотя заблудиться я не мог: пейзаж был незабываемым, он буквально светился в моем воображении.

Еще один спуск.

Я увидел примерно то, что и ожидал, — цилиндр из сияющей многослойной фольги, превращенный с помощью титановых распорок в подобие палатки, с параболической антенной, направленной в ту сторону, откуда я появился. По счастью, антенна уцелела в катастрофе. Фольга отражала пейзаж, поэтому сама палатка не казалась чужеродным объектом, а была просто еще одной причудливой структурой среди многих. Я крикнул, надеясь услышать ответ. Мне показалось, что кто-то слабо отозвался.

Палатка походила на саму планету: я преодолевал один за другим слои сморщенной фольги, тонкие, как паутина. Внутри меня ждал все тот же свет, не имеющий источника.

Ее голос был одновременно знакомым и чужим; я знал его всю жизнь — и никогда в жизни не слышал. Прозвучали почти те же слова, которые я слышал по радио:

– Я жду тебя.

Слова застряли у меня в горле. На глаза навернулись слезы. Я не мог говорить. Она ждала, спокойно глядя на меня; ее непоколебимое спокойствие только усиливало мое смущение. Я вдруг понял, что неподобающим образом возбужден, и отвел глаза. Только этого не хватало! Вдруг она заметила? Что она подумает? Давно ли она здесь?

– Я… — Заминка. — Здравст… Привет! Меня зовут Дэвид Тинкерман.

– Да, конечно. — Улыбка. — Дэви Тинкерман. Я ждала тебя.

Мы не могли быть знакомы, и тем не менее я каким-то образом ее знал. Меня никто не называл «Дэви» лет с восьми. Внезапно меня осенило: она была приходящей нянькой у меня, восьмилетнего, когда мы жили… Где? Мне не удавалось вспомнить дом. Казалось, ее имя вот-вот всплывет из глубин памяти. Господи, как же я мог забыть? Я, восьмилетний мальчишка, был ослеплен ею, безнадежно влюблен. Сколько ей было — пятнадцать? Тогда я даже боялся к ней приблизиться, но все равно поклялся, что вырасту и женюсь на ней, чтобы вечно ее любить; она тогда не засмеялась, а согласно кивнула и обещала подождать.