Андрей Столяров - Вид с холма

Нельзя сказать, что герой не пробует разорвать эту душную паутину. Время от времени он пытается возражать против наиболее одиозных формулировок: что-то такое мычит, корежится, мелко трясет руками. В какой-то момент, собравшись с силами, даже вполне осмысленно заявляет, что это — полная чушь. Ни один здравомыслящий человек в нее не поверит. Заканчивается это каждый раз одинаково. Кто-либо из охранников бьет его кулаком сбоку. Вспыхивают звезды боли, мир опрокидывается. Поднятый с пола герой немедленно подтверждает все, что только что отрицал. Впрочем, он не так уж и протестует. Та же слабость, тот же испуг, что смяли его уже в начале допроса, теперь подсказывают спасительное оправдание. Внятный голос шепчет откуда-то из глубины, что пусть кошмар превратился в реальность, но это не навсегда. Ночь когда-нибудь завершится, стрелки часов не останавливаются ни на мгновение, с рассветом, как он помнит из документов, тени уйдут туда, откуда пришли. В его распоряжении будет, практически, целый день. Он успеет предостеречь людей, спасти, принять меры. Единственное: время в этой реальности тянется слишком медленно. Если его сейчас увезут, то — все, обратной дороги не будет. Это он в каком-то наитии понимает. И потому когда в допросе образуется тревожная пауза, когда следователь, общем уже удовлетворенный, требует назвать еще одно имя, герой, исключительно чтобы выиграть несколько драгоценных минут, упоминает Лару.

Ситуация вновь сходна со знаменитым романом Орвелла. Там персонаж, попав в застенки Министерства любви, чтобы избежать ужаса, который его ожидает, тоже выдавливает из себя имя любимой девушки. Это — мгновения смерти, отчаяние животного, вынужденного, чтобы освободиться от зубьев капкана, отгрызть себе лапу.

Здесь — психологическая кульминация книги. Сразу же после этого следователь прерывает допрос, обещая, правда, многозначительным тоном, что они к этой теме еще вернутся. А пока герою предоставляется возможность подумать. Его подхватывают подмышки и грубо, как куль, оттаскивают в соседнюю комнату. Света там, естественно, нет. Низкое окно, как угадывается во тьме, заколочено обрезками досок. Разглядеть ничего нельзя. Герой устраивается в углу на паркете. Он весь дрожит, дышит со всхлипами, и проходит, по-видимому, достаточно много времени, прежде чем он замечает, что дверь в камеру — кстати, обычная, деревянная — оказывается, не заперта, между ней и деревянным же косяком различается широкая щель. Чуть ли не на четвереньках он добирается до нее, осторожно выглядывает, каждую секунду ожидая оклика или удара, видит неподалеку другую дверь, и полоску мутного света, пробивающегося из-под обивки. Две секунды, четыре шага по коридору — распахивается перед ним площадка, заваленная строительным мусором. Ограничивает ее дощатый забор, подпертый брусьями. Впрочем тут же — разведенные сантиметров на тридцать решетчатые створки ворот. Герой, обдираясь, протискивается сквозь них и с тупым изумление — ни на что другое он сейчас не способен — обозревает обычную московскую улицу, еще полную дремы, серые пятиэтажки, потрескавшийся старый асфальт, тусклый аквариум гастронома на другой стороне. Сворачивает с перекрестка легковая машина, мигает фарами, раздраженно гудит, поскольку герой, оказывается, стоит прямо на мостовой…

Далее события нарастают с угрожающей быстротой. Все, разумеется, складывается иначе, нежели нашептывал внутренний голос. Уже в первые же часы своего пребывания в нормальном мире, герой обнаруживает, что главный редактор еженедельника, с которым они вместе подготовили данный «эксперимент», больше не желает ничего слышать об этом. Не было у них никакого «эксперимента». Не было ни беседы о нем, ни каких-либо договоренностей. Более того, редактор категорически требует, чтобы герой в дальнейшем ему ни в коем случае не звонил, не пытался встретиться, что-нибудь объяснить. Вообще — из еженедельника он с сегодняшнего числа уволен. На вахту уже отдан приказ: не пропускать ни под каким видом. На этом их общение прерывается. Все последующие попытки героя оказываются безуспешными. Редактор отключается сразу, как только слышит в трубке его голос.

Хуже, однако, другое. В те же первые часы возвращения героя к обыденной жизни, которая, кстати, кажется ему теперь слегка нереальной, выясняется, что исчезла Лара. К ее домашнему телефону никто не подходит, сотовый с механическим безразличием отвечает, что «абонент в данный момент не доступен», а в квартире, куда герой тут же наведывается, он слышит сквозь дверь долгие звонки в пустоту. У себя на работе она тоже не появляется, а когда герой осторожно, чтоб напрасно не волновать, связывается с ее родителями, ему отвечают, что Ларочка, действительно, куда-то пропала. Закрутилась, наверное. Вы же знаете, как она бегает…