Марина Дяченко - Пандем

— А вы спросите, — отозвался Каманин еще тише.

Борис Григорьевич вздохнул:

— Не люблю я с ним разговаривать, Ким… как тебя по батюшке?

— Просто Ким.

— Так вот, просто Ким, не могу я с ним… вроде как с собой говорю. Но сам себе такого ведь не наплету, если не сумасшедший. Нет-нет да и подумаю: все, старый дурак, допрыгался, шиза пришла… Вот так. Плохо мне с ним говорить, просто Ким. Вроде как в зеркало смотреть с большого бодуна. И противно, и страшно. Умом понимаешь: вот все здоровые, как лошади, и живут по сто лет, даже те, кому помереть бы стоило. Вот невестка моя на базаре стояла с утра до ночи, а тут вдруг вспомнила, что она вроде как на химика училась… И еще хорошо — бюрократии нет никакой, я же ее печенками ненавидел, эту заразу. Бюрократию, в смысле, а не невестку. А теперь ни одной бумажки: нужно тебе что-то, так сразу и получаешь… Так что умом я, пожалуй, очень даже за Пандема. Людям надо, чтобы за ними приглядывали. Не всем, конечно… Мне вот не надо. Да и страшно… против лома нет приема, как говорится. Вот он велит не убивать. И никто не убивает. А сказал бы — убивайте? А сказал бы — постройте мне идола и на колешках перед ним ползайте? А сказал бы — принесите мне в жертву сына там или дочь?

— Ну вы же ни от кого не требуете жертв, — тихо сказал Каманин. — Почему вы думаете, что Пандем глупее или злее вас?

Борис Григорьевич потер седеющие усы:

— Себя-то я хорошо знаю. А кроме того… Таких, как я, миллиарды гуляют, вот сбреду я, предположим, с ума, так живо мозги вправят или там запрут. А он другое дело. Слишком большая власть, и некому остановить…

— Я тоже этого боялся, — подумав, пробормотал Каманин.

— А теперь? Теперь перестал бояться?

— Он мой друг, — Каманин вдруг улыбнулся. — Друг может сомневаться, может быть неправым…

Борис Григорьевич разложил кильку на ломтики хлеба — получились бутерброды. Заварил чай. Пододвинул к Каманину фарфоровую сахарницу с одной отбитой ручкой:

— Это опасное, дружочек Ким, заблуждение. Подружился огонь с еловой веточкой…

— Я ведь тоже не вчера родился, — Каманин вдруг стал упрямым, очень упрямым. — Кое-как могу отличить брехню от правды… Кроме того, Пандем меня когда-то вытащил из очень скверной… переделки. Тогда, когда смерть еще была.

Борис Григорьевич улыбнулся. Какая чудная оговорка; этому юнцу кажется, что он бессмертен. Как будто смерть в девяносто или даже сто лет — не смерть вовсе…

— …Да я, собственно, не говорю, что Пандем брешет, боже меня упаси… Может, он действительно нас всех возлюбил. С чего возлюбил, с какой такой радости — другой вопрос… Знаю, что ты мне скажешь, устроитель будущего. Скажешь, что я в депрессии, потому что потерял работу. Потому что все мои годы, потраченные на то, чтобы научиться тому, что я умел, весь мой опыт, все, чего я стоил как врач… все пошло псу под хвост. Что я больше не уважаемый человек, которого днем и ночью, в любую погоду на мотоцикл — и к больному. Грыжи, роды, пневмонии, палец косилкой отрезало — все ко мне… Тебе не понять, сынок. Даже твоя клиника Попова… Там свое. А деревенский врач — это статус, дружок. Это да… Так вот теперь я никто. Эти вот руки, — Борис Григорьевич смотрел на свои ладони, на толстые сильные пальцы с грязными ногтями, — эти руки… я был хороший врач, сынка, вот не вру. Очень хороший. А теперь все. Садиться за парту рядом с молокососами, начинать с нуля — не могу, не хочу, нет сил. Поэтому, мол, ною, поэтому жалуюсь, поэтому ищу во всем подвоха и не разговариваю с Пандемом. Вот что ты мне скажешь. И добавишь, что ты пришел ко мне, глупому старику, на помощь, откроешь глаза, протянешь руку, найдешь мне занятие… Так?

— Нет, — сказал Каманин. — Нет… Понимаете, Борис Григорьевич. Если бы Пандем был таким, как вы о нем думаете, — вы давно были бы самым счастливым человеком на земле.

Сделалось тихо. Хозяин и гость смотрели друг на друга.

— То есть? — спросил наконец хозяин.

— Он может изменить наше сознание незаметно для нас, — сказал Каманин. — Постоянное счастье. Из ничего. Для всех. Спокойствие, свобода, никакого сожаления, никаких сомнений, никакого страха…

— Боже мой, — сказал Борис Григорьевич. Приподнялся было на скамейке и снова сел, рука привычно потянулась к груди, где давно уже не болело сердце. — Это… угроза?

— Нет, — тихо сказал Каманин. — Это довод.

…Было почти темно, когда они взялись разделывать щуку под большим фонарем на крыльце. «Видно, что хирург», — думал Борис Григорьевич, глядя на каманинские руки.