Тимур Пулатов - Плавающая Евразия

Давлятов в подавленном настроении вернулся домой, не заметив на улице ни одного паломника. Время приближалось к десяти, и все, естественно, заторопились на площади и скверы, и с ними Анна Ермиловна, воодушевленная тем, что следователь Лютфи, под нажимом общественного мнения, заколебался, засомневался... Еще немного, и Лютфи, а в его лице все шахградское правосудие, выкинет к ногам победной толпы белый флаг. И Анна Ермиловна побежала на решающую встречу с Байт-Кургановым и его группой...

Давлятов решил не выходить из дома - будь что будет, чего не миновать...

Он даже не заметил, как стрелки стенных часов в его кабинете перепрыгнули черту за десять. Почувствовав облегчение, Давлятов снова углубился в работу. Его знания о Салихе пополнились теперь и знанием о Субхане и самом пророке Мухаммеде. Истории переплелись, концами выползая одна из другой и снова запутываясь в клубок, и только Давлятов своим проницательным умом мог отделить одну от другой и направить потом все на самого себя, покопаться в собственной душе, чтобы изгнать оттуда Салиха, вернее, его душу... душу, вселившуюся в него в тот далекий вечер, в фемудянском городе, чтобы возвысить... даром предвидения.

Анна Ермиловна мчалась в это время к дальней кольцевой дороге, в палаточный городок, куда поехали после телепередачи Мирабов с Хури.

А утром она привезла с собой страшную весть о гибели Мирабова. Взволнованная, на грани потери чувств, она рассказала сыну, как ночью кому-то стало плохо из жителей палаточного городка. Еще не очнувшись от сна, почти ничего не соображая, Мирабов не побежал пятьсот метров к палатке больной, а почему-то завел свою машину, сел... В тот момент, когда проезжал через рельсы одноколейной дороги, идущей от завода на складской двор, он машинально нажал на тормоз. Машина резко стала и заглохла. Мирабов засуетился, пытаясь завести машину, и не слышал, как гудел ему паровоз, тянущий один-единственный вагон с щебнем. Машинист не успел, и машину вместе с Мирабовым понесло впереди паровоза волоком и бросило на обочину. Когда машинист выскочил, чтобы вытащить из-под груды Мирабова, Мирабов лишь сделал в его сторону слабый жест рукой... и через минуту был уже мертв...

Странно повел себя Давлятов, услышав историю гибели приятеля. Ни слова не говоря, он бросился через двор, к воротам, боясь, как бы голова его : не лопнула от одной-единственной, сверлящей мысли: "А каково теперь На-хангову без Мирабова? Увидеть бы его сейчас... сейчас... Каково ему без своей урезанной наполовину сущности?.."

Расталкивая толпу паломников, он без стука с бесцеремонным отчаянием бросился к воротам вельможного соседа и увидел Нахангова на том же самом месте, где он вчера вечером простился с Давлятовым. Только вместо кресла-качалки он сидел на старом, обитом красным бархатом кресле, похожем на трон, с высокой спинкой, на резных ножках, художественно украшенном. Нахангов, против обычного, был бледен, подавлен, глаза его с тоской остановились на Давлятове, как бы ища у него сочувствия.

- Простите, - пробормотал, опешив, Давлятов, - случилось невероятное с моим приятелем...

- То, что случилось со мной, еще более невероятно, - будто морщась от боли, проговорил Нахангов. - Кому бы я ни рассказал из своих - не верят. Потому что привыкли видеть во мне человека с железным духом и нервами... а здесь какой-то срыв, не делающий мне чести, но что поделаешь, когда и нас, лиц номенклатурных, туманит слабость... И пусть после этого мы становимся немного сильнее, - Нахангов поднял руку со сжатым кулаком и хотел было потрясать ею воздух, но рука отошла в сторону. - Ночью, во втором часу, едва я лег на кровать, чтобы ощутить сладкую дрему, дрему перед забытьём... я вдруг увидел, ощутил всеми клетками, будто еду на машине, тороплюсь... не знаю, как вам объяснить, - словом, это со мной было! было! Я пережил это ужасное... Как машина моя застревает где-то на рельсах, в нее врезается паровоз на полном ходу, меня разрезает надвое и выбрасывает вместе с искореженной машиной на обочину. Только и помню последний свой миг... машинист наклоняется ко мне, а я делаю в его сторону жест рукой... и все! Адская боль давит мне на грудь, рассекая ее, и я вижу, как душа моя, как облачко, вылетает из рассеченной груди и летит... я лечу, лечу и с высоты вижу, как тело мое лежит, перевалившись за сиденье машины, вижу машиниста, бегущего к своему паровозу, и открытый вагон, груженный щебнем... На крик мой сбежались мои домочадцы, думая, что это я во сне кричу... хотя только один я знаю, что я пережил и что был это не сон, а особое состояние, кома души... - Рассказав об этом, Нахангов вздохнул и почувствовал себя лучше и здоровее, даже румянец вернулся к щекам, толстые губы налились сладострастной краской. Он помрачнел и добавил уже совсем другим, привычным тоном: - Зря я все это вам рассказываю. Глупо! Считайте, что это я выдумал, чтобы подурачить вас... ибо какой номенклатурный работник, испытанный и проверенный во всех изгибах своей души и тела, может всерьез признаться в подобном без того, чтобы завтра же не быть выведенным из здоровой, не знающей колебаний и психологических вывертов номенклатуры?!