Владимир Пузий - Рассказы

Точно такая же тьма волнами прибоя накатывается на острова моей памяти - и вымывает, с каждой секундой выламывает малые крохи. Когда-нибудь море поглотит эти острова. И чтобы сохранить хоть что-то, я вновь заполняю ковчег моего рассказа словами - и отправляю на поиски подходящей души.

Нас, выживших, тогда тоже погрузили на какой-то ковчег.

Ну же, моя память-островок, где ты?!

...Только размытый силуэт в тумане.

...Только тугие полоски пут - и не понять, то ли это для твоей же безопасности, чтобы в испуге не навредил самому себе, рванувшись куда не следует; то ли - чтобы обезопасить себя (кого "себя"?!) от твоей ярости. Куда-то несут, мягко, почти без рывков. На лице - то ли слезы, то ли дождь; а может, это, пока я был без сознания, какой-то начальник, брызгая мне на лицо слюной, кричал носильщикам, что сектор переполнен и следует тащить "этого" в сектор соседний? Вот и несут.

Принесли.

Болезненный блеклый свет тончайшими лезвиями рассекает слезные железы я тихо рыдаю, стыдясь самого себя. Душа рвется на клочья. Осознаю всю непоправимость случившегося, понимаю, что и я частично причастен к нему. Больно. Невыносимо больно. Дело не в свете, конечно. Просто...

Резкий рывок. Поехали, всем ковчегом. Куда, зачем?

Даже не задумываюсь. Рыдаю.

Выгружали нас ночью - так я тогда решил. Откуда ж было мне знать, что здесь всегда ночь! Когда я очнулся, путы уже сняли. Я лежал на земле, обнаженный, если не считать "набедренной повязки". Повернул голову - рядом, выхваченные из тьмы указками прожекторов, лежали такие же, как я, "провинившиеся"; мужчины и женщины, вперемешку, бессистемно - до самого края видимости; поле непогребенных, этакий морг под открытым небом. Потом многие начали подниматься, испуганно озираясь, и я с облегчением понял, что не один.

Мы постепенно знакомились друг с другом, исследовали место, в котором оказались. Вот тогда-то и выяснилось, что весь доступный нам мир разделен сетчатым забором на загоны, испещрен норами - короче говоря, подходит для жизни, но лишь на грани допустимого. Нас кормят, здесь есть емкости, в которых появляются продукты, и емкости, в которых появляется вода (для купания и для питья). Всего вдосталь, никто не голодает и не умирает от жажды.

...Тошно. Как же было мне тошно жить в этой черной дыре! И не мне одному - многие из нас тогда словно потеряли смысл жизни; впрочем, у многих к моменту их появления в загонах его уже не было.

В том, прежнем мире, мы жили сыто и безбедно: болезни сожгли на кострах великой медицины, холод и стихию распяли на кресте урбанизации, неравенство стесали рубанком всеобщей благоустроенности... Мы отвыкли жить в борьбе, размякли, проросли в тепло и покой - намертво.

Вдруг выныривает из тумана забытья заблудшей чайкой фраза, брошенная кем-то из тогдашних ученых-философов: "Когда уровень механизации сделает возможным существование разумных машин-роботов, и когда количество подобных роботов сравняется, а затем превысит численность населения, тогда общий уровень умственного развития человека катастрофически снизится". Что и случилось.

Я видел потом того ученого, в соседнем загоне. Он верховодил там группой бездарных полурастений, которые не умели даже причесываться, не знали, как постричь ногти или каким образом поддерживать тело в чистоте. Он - дитя своего времени - тоже не знал этого, но, во всяком случае, он знал, каким образом пытаться это делать. В нашем загоне, к счастью, похожих на него людей было больше. Другое дело, что почти все они уже не хотели жить а полурастения не могли.

Однако природа и здесь взяла свое. Голод заставил искать еду, жажда пить воду из "корыт"; густой запах немытых человеческих тел вынуждал нас стремиться поддерживать чистоту. И именно нас - тех, кто жить не желал. Ну а полурастения - им было все равно; в конце концов они вымерли.

Иногда я думаю, что лучше было бы нам тоже умереть.

Тогда - вспоминаю тех двух. Вот как сейчас.

Они с самого начала вели себя странно. И он, и она оказались здесь маленькими детьми и, вероятно, не помнили Прежней Родины. Дети... У нас, попавших сюда уже половозрелыми, детей почему-то не бывает. Никогда. Ни у кого. Я не знаю, почему - и никто из нас не знает. Те ребятишки, что оказались здесь вместе с нами, возможно, были последними детьми, которых мы видели. Не поэтому ли мы так бережно к ним относились? Вообще-то мы ведем себя в загонах не слишком активно. Порой кажется, чувства у нас атрофировались, эмоции обуглились, ничего от нас, прежних, не осталось. Только с детьми мы и вели себя по-людски, словно переключалось что-то в наших душах.