Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет

– В двадцатом веке любили говорить еще и о том, что потомки будут завидовать предкам. Тушин усмехается, мотает головой.

– Я не очень верю в это.

– Мне тоже не приходилось завидовать. Всегда казалось, что у меня жизнь – интереснее. Тушин улыбается.

– Конечно! А особенно тут! Ведь вы смолоду выходите в классики! Вот у нас раньше был один скульптор. Был один живописец. Но монументалиста не было. Ваш Али Бахрам – первый. Я вчера смотрел панно, которое он делает для школьного зала. Это прекрасно! А как он работает! С какой страстью!.. Говорит: “У вас тут все стены пустые. Скоро у вас не будет пустых стен!” Он все еще говорит “у вас”... А ведь он уже классик. С первых своих работ. Первый монументалист планеты! Представляешь? А Розита Верхова? У нас был композитор и до нее. И очень много поэтов! Мне кажется, каждый десятый землянин на этом материке пишет вполне приличные стихи. Но и музыку и стихи – она первая. И, значит, ее песни – уже классика. Даже самые несовершенные!.. И ты вот... Построишь здесь первого робота – и тоже станешь классиком! Даже если робот получится не идеальный. Я смеюсь.

– Всю жизнь мечтал!.. Из пеленок – в классики...

– Конечно, это смешно звучит, – соглашается Тушин. – Но это закон жизни первооткрывателей.

...Мы уже трижды медленно прошагали плавную дугу крыши из конца в конец – от вертолетов до столиков, обратно к вертолетам и снова к уже опустевшим столикам. Погасло пламя облаков на западе, и только тоненькая светлая полоска, придавленная тьмой, еще держится низко над горизонтом. Крупные, яркие звезды высыпали и на востоке, и прямо над головой. И, как на Земле, перекинулся через все небо мерцающий миллиардами звезд Млечный Путь. И где среди этих миллиардов наша колыбель, наша Родина, наше Солнце? Я совсем не знаю здешнего неба – все некогда глядеть на него. Мне не найти наше Солнце. И уже никогда-никогда не увидеть его большим, теплым, ласковым.

Ах, как горько и больно думать об этом! Легче, наверно, жить так, не задумываясь, глядя перед собой в пределах ближайших забот и не поднимая глаза на небо.

– В чем-нибудь я убедил тебя? – спрашивает Тушин.

– Я вам верю, Михаил. С детства.

– Вера вместо знания? – Тушин улыбается. – Древнейшая болезнь россиян!

– Не вместо! Вместе!

– Уже лучше.

– Но не идеально – так? А куда денешься? Вера появилась независимо – ни от меня, ни от вас. И, чтоб ее убить, – вам надо сделать немало плохого.

– На это не надейся.

– А я и не надеюсь. Но если б не вера – может, я вообще не полетел бы на Риту. Видно, это как-то подспудно работало – только сейчас сам понял. Но дело, конечно, не в одной вере, Михаил. Она очень быстро рухнула бы, если бы был удачный, реальный путь, и его видели бы многие, а вы бы упрямо не признавали. Тогда уж какая вера? Тогда – борьба! Но другого-то пути я пока не вижу. Конечно – Марат... И Бруно... Видимо, это необходимо, раз они решились. Но ведь и не универсально. Иначе мы все должны были бы разбежаться по окрестным материкам. И потеряться среди дикарей. Но тогда мы немногое изменили бы на этой планете. Мы сильны – пока вместе. И вместе что-то изменим.

– Вот теперь я вижу, что у тебя не только вера! – Тушин тихо смеется и кладет мне на плечо тяжелую, большую, теплую руку. – Хотя и то, что ты сказал – еще очень далеко от окончательной истины. В нее войдет многое. Настоящая истина всегда широка. Узость не может родить истину. И в этой окончательной истине будет и то, что мы сейчас делаем, и мысли Марата, и, может, его подвиг, и что-то новое, пока совсем неизвестное. Поверь, мы все ищем эту настоящую истину. И я тоже ищу.

– Верю! Иначе вообще не верил бы в вас!

– Я очень благодарен тебе, Алик.

– За что?

– За то, что ты мне веришь. За то, что ты полетел. За то, что с тобой прилетела мама. Я люблю твою маму, Алик.

На этот раз я сижу в кресле пилота и контролирую кибер, и высматриваю сверху путеводную серую ленточку нефтепровода на полянах и прогалинах.

Уже знакомой дорогой мы летим в Нефть – Грицько, Джим Смит и я. Возможно, эта дорога и надоест мне со временем, потому что полеты на рудник, на ферму, в Нефть становятся моей работой и будут повторяться теперь каждую неделю.

Я слежу за нефтепроводом, мелькающим на открытых местах, и думаю, думаю о Вано.

Наверно, Грицько и Джим тоже думают о нем. У них грустные, усталые лица. Вчера нам предлагали нового члена бригады. Но Джим отказался. “Пока будем втроем”, – сказал он.