Исай Давыдов: Я вернусь через тысячу лет

На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.

“Пепел Клааса стучит в мое сердце!” – так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.

А в мою грудь все время стучит мой задыхающийся, погибающий сын, которому я не мог помочь.

Но не к мести зовет он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..

Я человек великой земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.

Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И, если бы промедлил в тот миг, – проклял бы потом и уничтожил себя.

Все-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: “Каждый думает, что самое страшное его минует”.

И я так думал.

...Перед тем, как улететь на запад, я пришел на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.

Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чем я хочу сказать. Он явно был недоволен. Но я ничего уже не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто здесь не ждет от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.

Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шел от маленьких, детских подлостей ко все большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.

Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой давний грех – в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко все более крупным.

Еще в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание мараться в грязи, выбрасывая эту грязь из жизни. Это был дальновидный расчет – я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчет, он должен был когда-то не сработать.

Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо это возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного – опасен для общества.

Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.

– Не позволим! – твердо произнес Бруно. – Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно. И Вебер добавил:

– Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.

Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:

– Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?

Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить.

– Видимо, потому, Мария, что я все время был рядом. И, если бы понадобилось, – первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.

Теперь Мария подняла на меня взгляд – тяжелый, испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой ее взгляд – когда она провожала Вано в Нефть, – взгляд задорный, лучистый, ласковый.

– Я имела в виду другое, Сандро, – уточнила она. – Почему ты молчал на Земле?

Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.

Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:

– Конечно, я виноват. Но, если бы я сказал на Земле, – мы остались бы оба. А я хотел полететь!

– Что ж, – заключила Мария. – Это честно. У меня больше нет вопросов.

Когда я еще только начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, на самом деле был уверен, что я черню только самого себя. И легкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их – показывал, что к нему ничего не пристанет.