Исай Давыдов: Я вернусь через тысячу лет

На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.

Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..

В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?

Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.

Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день – просто так, всякую чепуху.

Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.

А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!

Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала – каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых – немного больше года.

Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый – маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нем был не тот – не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: “Третья Космическая. Бируте Тарасовой”. И знакомый почерк!

Теперь, наверно, уже можно прочитать это письмо. Даже если в нем – прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.

Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное “т” с хвостиком. Когда-то я часто видел такое “т”.

Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все-таки прошел не один год.

“Дорогая Бирута!

– прочитал я.

– Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа...”

Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!

“...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: “Да, была одна девушка. Ушла к другому”.

Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.

Но так было нужно, Бирута. Не для меня – для него. Сейчас Вы все поймете.

Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять – иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач и решила, что Вы должны знать все, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо. Оно причинило бы боль – на этот раз совершенно бессмысленную.

Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе – с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как уже никогда никого не буду знать. И я люблю его – кажется, с того дня, когда вообще услышала слово “любовь”. Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.

А он полюбил меня позже. Много позже.

Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.

Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура – слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых узнала, что берут двоих из нашей школы – Тарасова и Верхова.

В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.

Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом, – я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе мое, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью...

Я не могла лишить его мечты.

Он отказался бы от “Малахита”, когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом еще в седьмом классе.

Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту, – это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, – все равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.

Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.

Тогда я выдумала себе “другого”. И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.