Джоанна Расс: Больше никаких сказок

- Мама, ну можно мне пойти, ну можно?

Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась, обращаясь к отцу:

- Да, Бен?

- Ну почему мне нельзя?! - спросила я.- Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему ты им не позвонишь?..

- Да не так! - прогремело из окна гостиной. Моя мама только вздохнула и весело улыбнулась.

- Да, Бен,- ответила она равнодушно,- я слушаю. Отец снова принялся давать ей наставления.

- Мама,- в отчаянии сказала я,- почему ты не можешь...

- Твой отец этого не одобрит,- сказала она и снова улыбнулась милой улыбкой, и снова что-то ответила отцу.

Я побрела к сиреневому кусту, где наша гостья в своем неописуемом черном платье складывала сухие ветки в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами, затем втоптала ее в землю, двумя руками подняла огромную охапку мусора и перебросила ее через забор.

- Папа говорит, в августе нельзя подстригать деревья,пробурчала я.

- Да? - сказала она.

- Им от этого больно.

- Вот как.- На ней были садовые рукавицы, которые явно были малы. Она снова взяла секатор и начала. срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки. Это делялось быстро и умело.

Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.

- Но мама Руфи и мама Бетти...- начала я.

- Я никуда не выхожу.

- Вам не надо будет там оставаться,- сказала я, чуть не плача.

- Никогда. Никогда и ни за чем,- сказала она, отсекла особенно толстую, серебристую ветвь и отдала ее мне. Она стояла, глядя на меня: и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стали очень суровыми и неприятными.

Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, чти ей довелось видеть бои Великой Войны, может быть, даже сражаться самой. Я спросила:

- А вы были на Великой Войне?

- На какой великой войне? - спросила наша гостья.- Нет, я никуда не выхожу.

И она снова принялась подрезать деревья.

Вечером того дня, когда должны были состояться танцы, мама велела мне одеться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее, оно все смягчало: в нем я словно висела в черном пространстве, а мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди были завиты, как на самых лучших фотографиях. Я поняла, что она красива на самом деле, вся черно-серебряная в платье парижского или лучшего нью-йоркского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, в серебряных туфлях на каблуках с одним ремешком на подъеме.

Она сказала:

- Ах! Ну разве ты не прелесть!

Затем, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью, добавила:

- Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.

- Ну,- сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости,- надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться.

Я надеялась, что она не оставит меня одну и что никто не будет над ней смеяться. Ведь она и вправду была невероятно высокой.

- Твой папа ляжет в десять,- сказала мама.- Возвращайся к одиннадцати. Желаю счастья.- И она поцеловала меня.

Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучала какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, а только слышала сплетни о ней, воскликнула:

- Твоя подруга просто прелесть!

Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:

- Должно быть, скучно сидеть все время дома.

Она ответила:

- О да. Конечно, да.

И опустила довольно длинную, тонкую, элегантную кисть руки на его плечо, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики на аллее.

- Руфь хочет стать циркачкой! - смеясь, воскликнула ее мать.

- Не хочу! - возразила Руфь.

- Да ты и не сможешь,- сказал отец.

- Я сделаю то, что мне захочется,- сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.

- Нет! - рассерженно сказал отец.

- Папа, ты знаешь, что я так и сделаю,- сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она расстаяла и была неприятно приторной.

- Чудо, правда? - шепнула Руфь.

Кантри-Клаб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей его с трех сторон, не очень большой газон, дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми - и дальше по аллее - светились цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял столик для пунша, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было не похоже, но все было чудесно. На веранде были расставлены небольшие кресла. Я решила, что это мило. За столиком для пунша начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и чтонибудь выпить, хотя руководство клуба притворялось, что ничего об этом не знает. Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра.