Бет Рэвис - Ярче солнца

Порезы резкие и рваные, явно сделанные в приступе гнева. Кто-то — Харли? — попытался восстановить полотно, но никому уже не удастся снова собрать это лицо.

Кейли. Кто же еще это может быть. Пробегаю пальцами по густо нарисованным волосам. Это девушка, которую Харли потерял и из-за которой потерял себя.

Я вдруг чувствую себя так, слово вторгаюсь в святая святых. Неважно, что Харли больше нет: эта комната по-прежнему принадлежит ему, и мне здесь не место.

Я пришла за картиной. Надо взять ее и уходить. Оглядываю комнату, ища то единственное полотно, которое было подарено мне. Вот, вот, под окном, это оно, черное небо. Бело-серебряная россыпь звезд. Золотисто-оранжевая рыбка у его лодыжки. Харли.

Бросившись через комнату к холсту, я случайно задеваю бедром линейку на краю стола, и она дергается, сметая с него все бумаги. Падаю на колени и стараюсь собрать как можно больше. Перед глазами мелькают эскизы — девушка плавает, девушка летит в воздухе, пустой пруд с мертвой рыбой, — но, хоть мне и хочется посмотреть, не торопясь, поразглядывать рисунки, я чувствую, что нельзя этого делать, нельзя их даже трогать.

— Ты что тут забыла? — раздается вдруг шипение со стороны двери, подтверждая мои страхи. В животе дергает от чувства вины.

Поднимаю взгляд. На пороге, освещенная лампами из коридора стоит Виктрия. Она делает шаг в комнату, и ее окутывает одеялом теней.

— А? — По сердитому нетерпению в ее голосе я понимаю, что то, что случилось в библиотеке, ничего не изменило. Ей важно только то, что я нарушила неприкосновенность комнаты ее друга.

Она так сильно стискивает кожаный переплет небольшой книжицы в руках, что костяшки белеют. Не могу я ее понять: она ненавидит меня за то, что я рассказала ей о небе, игнорирует, что я спасла ее от Лютора, злится, просто потому что я зашла в комнату Харли.

— Тебе здесь не место, — выплевывает она.

— Я знаю… я…

Виктрия проходит через комнату и вырывает рисунки у меня из рук, хватая их так резко, что мнет тонкую бумагу, и несколько листков рвется.

— Это не твое!

Я сощуриваюсь.

— Это мое. — Прижимаю к себе картину. Она и правда моя.

— Забирай. — Она начинает осторожно подбирать рассыпанные листы, и едва ли у нее получилось бы яснее показать, что мне пора выметаться.

Шагаю к выходу, унося с собой холст. У двери снова оборачиваюсь, но Виктрия не обращает на меня внимания. Она сложила рисунки обратно на стол и теперь разглаживает один из них. Из-за ее плеча я вижу — это тоже эскиз. Вроде бы Старший, но выглядит взрослым, и на угольных губах его играет усмешка, которую я ни разу у настоящего Старшего не замечала. Странно, обычно рисунки Харли похожи на оригинал как две капли воды.

Подхожу ближе, но Виктрия не реагирует. Никогда не видела у нее на лице такой тоски. Да и вообще ни у кого не видела — вот только у самого Харли, когда он рассказывал мне о Кейли.

— Виктрия? — зову я.

Подскочив на месте, она дергает рукой, и рисунок Старшего скользит на дальнюю сторону стола.

— Ты взяла, что хотела, уходи!

Смотрю ей в лицо. На секунду глаза ее снова обращаются на стол и угольный портрет, выдавая глубоко спрятанную любовь.

Не сказав больше ни слова, я ухожу.

И, только вернувшись к себе в комнату и окунув кисть в густую белую краску, осознаю, что на портрете был вовсе не Старший. Морщинки в уголках глаз, изогнутые в усмешке губы — это мог быть только Орион.

Стоит отойти от Регистратеки, как меня вызывает Док.

— Где ты? — спрашивает он.

— У Регистратеки.

— Отлично. Подойди к стене рядом с садом.

— Зачем?

— Трудно объяснить. Просто подойди.

— Но… я хотел поговорить с…

— Поговорить с Эми? — спрашивает он, чеканя каждое слово.

Да, именно. Вспышка Барти и изрезанный портрет только напомнили мне, что Эми — одна из немногих на всем этом долбаном корабле, кто не ждет, когда же я напортачу. Я должен извиниться — еще раз — за то, что обозвал ее. Мне хочется сказать: я сделаю все, что угодно, чтобы она почувствовала себя на «Годспиде» в безопасности.

Хочется сказать, что если единственное, что вернет свет улыбки в ее глаза, это ее родители — что ж, может, стоит их разбудить. И хоть я и знаю, что вот это последнее я ей сказать не могу, мне нужно заглянуть ей в глаза и убедиться, что она знает, я пошел бы на это, если бы мог.

Мое молчание достаточно красноречиво.

— Старший, это твоя обязанность. Ты не можешь то быть Старейшиной, то не быть. Ты. Все время. Старейшина. Даже если не хочешь так себя называть.