Игорь Росоховатский - Многоликость

XII

- Как наш больной? - Плохо. Гемоглобин опять начал падать. Неприятно засосало под ложечкой. "Столько усилий - неужели напрасно?" - Вводили по второй схеме? - Сделали все и по второй и по четвертой. Надо бы попробовать еще дополнительное переливание крови напрямую, но в этой ситуации... Врач мялся, недосказывал... Стеня охватило глухое нетерпеливое раздражение. Он опять чувствовал против себя ту же "руку". Непобедимую. В своей жизни он научился достойно встречать любых противников - еще со студенческих времен, с тренировок по самбо, с научного кружка с его диспутами. Но этот постоянно загонял его в угол одним и тем же приемом, имя которому - цейтнот. Ибо у Противника всегда имелся избыток времени, а Стеню приходилось считать минуты... Что же, смириться? Признать поражение? Раздражение нарастало. Профессор спросил, и его голос звучал глухо и грубо: - Что "в этой ситуации"? - Ну, сами понимаете, с донорами сложно... - Вы, надеюсь, объяснили, что мы примем все предупредительные меры? Заражение практически исключено. - Но... - А практиканты? Вот, например, Скутаренко... - Не подходит группа крови. У больного - нулевая. - Помню. А доктор Ревинская? На бюллетене. Завтра выйдут новые практиканты. Может быть, среди них...

- До завтра ждать рискованно. Взгляд Стеня стал сверляще острым, врач понял его по-своему, сжался, забормотал:

- Моя группа крови тоже не подходит...

- Ладно, идите в манипуляционную. Готовьтесь к переливанию.

- Но донор... - Будет. У меня - нулевая.

XIII

Золотисто-черная мушка поднялась из камышовых зарослей. Уходящие лучи солнца, уже не страшные ей, играли радугой на крыльях. Мушка летела, вся исполненная ликующей радостью - так можно было бы на человеческом языке выразить это ощущение, - радостью и значительностью того, что ей предстоит совершить. Она несла в себе умноженную в личинках саму себя. В этом заключался смысл ее бытия. Предвкушение материнского блаженства удесятеряло ее силы, и она зорко рассматривала мир, разбитый на десятки осколков, своими фасетчатыми глазами, а обоняние и чувствительные к звукам волоски наполняли его знакомым ей содержанием. Вот они принесли сигнал, и она изменила направление полета. Вскоре цель уже четко отразилась и в глазах - приятно пахнущая, желанная, благодаря которой можно совершить великое блаженное таинство продолжения рода.

Чуть вздрогнуло красивое брюшко, словно одетое в фольгу, на голове задвигались челюсти - два острых стилета, способные неслышно проткнуть кожу и подготовить для личинок пристанище.

Мушка сужала круги, присматриваясь к цели. Она с рождения знала свою легкую уязвимость и готова была при малейшем движении цели изменить полет, унестись подальше и продолжать поиск - вечный поиск ради детей своих. Но цель была неподвижна, доступна - и мушка, будто легкая фея, опустилась на нее. Она еще не успела двинуть челюстями, как все вокруг нее изменилось: небо расчертилось белыми квадратами, дуновение ветра погасло, а главное изменился запах. Теперь он удушал. Мушка мгновенно взлетела, спасая не столько себя, сколько личинок, но больно ткнулась в сетку белых квадратов, расчертивших небо. Затем что-то больно сдавило ее, и мир опять поменялся, стал неузнаваемым.

В этом новом мире были и другие мушки. Они изо всех сил бились о стеклянные стенки сосуда, пытаясь выбраться из неведомо кем уготованной твердой и блестящей западни.

Мучения мушки только начинались. Еще не раз ей сдавливали бока, ломая крылья. Потом к брюшку прикоснулось что-то острое и холодное, а в следующий миг вся она изогнулась от невыносимой боли, разрывающей внутренности.

- Осторожнее, Иван Корнеевич, она должна оставаться живой до тех пор, пока не извлечем личинки и не выдавим околоплодную жидкость

- Постарайтесь, ребятки, у меня пока экземпляров немного, а личинки и жидкость нужны срочно. От этого зависит жизнь нескольких людей, - говорил профессор Стень энтомологам, массируя по китайской гимнастике виски, лоб, веки, затылок. Последнюю неделю он спал меньше трех часов в сутки. Даже его мощный тренированный организм не выдерживал таких нагрузок и находился на грани нервного истощения. Владимир Игнатьевич знал, что это не пройдет бесследно, что потерянное в эти дни здоровье ничем не восполнишь. Раньше он бы, пожалуй, дал себе передышку. Раньше. Но теперь он и сам толком не понимал, что с ним приключилось, почему он не может остановиться, почему, как только проваливается в сон, перед ним встает лысый человек в белом больничном одеянии, с белым, как гипсовая маска, добрым и грустным лицом, и даже во сне начинает щемить сердце: почему жизнь этого человека стала теперь по значимости чуть ли не вровень с бесконечной важностью собственной жизни...