Курт Воннегут: Доклад об «Эффекте Барнхауза»

— Да что, ради всего святого, на него нашло? — взвыл генерал.

Мистер Катрелл, который только что выбежал за дверь, неторопливо вернулся, дочитывая на ходу какую-то записку. Он сунул ее мне в руки.

— Этот добрый человек оставил нам любовную записочку! Сунул под дверной молоток. Возможно, наш юный друг будет любезен прочесть ее вам, джентльмены, пока я прогуляюсь на свежем воздухе.

— «Господа! — прочел я вслух. — Будучи первым сверхоружием, обладающим совестью, я изымаю себя из арсенала государственной обороны. Я создаю этот прецедент в поведении оружия по чисто человеческим соображениям. А. Барнхауз».

С того самого дня, понятно, профессор систематически уничтожал мировые запасы оружия, так что теперь армию можно вооружить разве что камнями и дубинками. Его деятельность не привела к установлению мира в полном смысле этого слова, но послужила началом нового вида бескровной и увлекательной войны, которую можно назвать «войной болтунов». Все страны наводнены вражескими агентами, которые занимаются исключительно разведкой складов оружия. Эти склады немедленно уничтожаются, как только профессору сообщают о них через прессу.

Каждый день приносит не только новые сведения об оружии, стертом в порошок при помощи психодинамизма, но и новые слухи о местопребывании профессора. За одну только прошлую неделю вышли три статьи, доказывающие, что профессор прячется в развалинах города инков в Андах, скрывается в парижских клоаках и затаился в неисследованных глубинах Карлсбадской пещеры. Зная этого человека, я уверен, что для него подобные убежища слишком романтичны и недостаточно комфортабельны. Огромное количество людей мечтают расправиться с ним, но миллионы других готовы защитить его. Мне бы хотелось думать, что сейчас он укрывается в доме у кого-то из них.

Одно совершенно бесспорно: когда я пишу эти строки, профессор Барнхауз еще жив. Статика Барнхауза прервала радиопередачу всего десять минут назад. За восемнадцать месяцев с момента его исчезновения о смерти профессора сообщали с полдюжины раз. Каждое сообщение основывалось на смерти какого-либо неопознанного, но похожего на профессора человека в период, когда никак не проявляла себя статика Барнхауза. После первых трех сообщений сразу пошли призывы вооружаться по новой, но любители помахать саблями быстро усвоили урок: не стоит раньше времени радоваться смерти профессора.

Не одному «пламенному патриоту» приходилось выкарабкиваться из-под обломков трибуны и выпутываться из обрывков флагов буквально через несколько секунд после торжественного провозглашения долгожданного конца архитирании Барнхауза. Но те, кто только и мечтает ввергнуть мир в войну, в мрачном молчании ждут, когда наступит неизбежное — смерть профессора Барнхауза.

Спрашивать о том, сколько еще проживет профессор, — все равно что спрашивать, сколько еще нам ждать радостей очередной мировой войны. Он не из породы долгожителей: мать дожила до сорока трех лет, отец умер в сорок девять; примерно того же возраста достигали его деды и бабки с обеих сторон. Профессор может прожить еще примерно лет пятнадцать, если ему удастся все это время скрываться от врагов. Но стоит только вспомнить о том, как эти враги многочисленны и сильны, и пятнадцать лет кажутся очень долгим сроком, который в любой момент может сократиться до пятнадцати дней, часов и даже минут.

Профессор знает, что жить ему осталось недолго. Это следует из его записки, оставленной в моем почтовом ящике в сочельник. Неподписанная, напечатанная на грязном клочке бумаги, эта записка состояла из десяти предложений. Первые девять представляют собой мешанину из психологического жаргона и ссылок на неизвестные мне источники и с первого взгляда кажутся совершенно бессмысленными. Десятая фраза, напротив, составлена просто, и в ней нет ни одного ученого слова, но из-за своего иррационального содержания предстает самой загадочной из всех. Я чуть не выбросил записку, размышляя о том, какое у моих коллег превратное представление о шутках. Но по какой-то причине все-таки оставил ее в груде бумаг на письменном столе, где, среди прочего хлама, валялись и игральные кости профессора Барнхауза.

Мне понадобилось несколько недель, чтобы осознать: послание далеко не бессмысленно, а первые девять предложений, если в них разобраться, содержат в себе точные инструкции. Десятое по-прежнему оставалось непонятным, и лишь вчера я наконец сообразил, как связать его с остальными. Эта мысль пришла мне в голову вечером, когда я рассеянно подбрасывал игральные кости профессора.