Мэтью Джонсон - «Если», 2009 № 08

— Я тоже, Ёсио, — тихо произнесла Лидия, — я тоже.

С минуту они стояли и молча смотрели друг другу в глаза.

Виктор отвернулся, глядя куда-то в сторону.

— Прощай, Ёсио, — сказала Лидия.

— До свидания, Лида, — ответил Ёсио.

Потом он подошел к микробиологу:

— До скорого, Виктор.

Они пожали друг другу руки, Ёсио повернулся и быстро пошел прочь. Пару раз мелькнув среди деревьев, фиолетовая фигура исчезла из вида.

Лидия и Виктор переглянулись и, не говоря ни слова, зашагали к станции.

Лес провожал их взглядом тысячи глаз. □

Следовало бы добавить для пущей интриги: «фамилии не имеющий». Энтони — на самом деле не фамилия, а имя популярного писателя, которого мы знаем как Пирса Энтони. В этом месяце он празднует свое 75-летие и последние полвека безвылазно обитает в окрестностях Санкт-Петербурга. Речь, разумеется, не о нашей Северной Пальмире, а о знаменитом «курорте пенсионеров» в тропической американской Флориде. Пишется несколько по-иному, но зато пальм-то как раз там немерено! Что же касается обидного прозвища «великан-людовед»… так ведь Энтони сам предлагал называть себя огром — великаном-людоедом из валлийского и кельтского фольклора.

Он ворвался в нашу «фантастическую» жизнь не своими популярными романами о Ксанте (их время на русском придет позже), а одним-единственным рассказом. От Ксанта и вообще от фэнтези весьма отдаленным. В 1971 году в очередном сборнике издательства «Мир» был опубликован рассказ «Не кто иной, как я». Читатель со стажем, вероятно, помнит эту трагикомическую байку про инопланетного робота-джанна, уныло бубнившего — высоким шекспировским слогом, либо незабвенным «лоханкинским» — данную им во время заточения клятву: умертвить долгожданного спасителя. Сорок веков инопланетный робот страдал от зубной боли, а спасителем его стал космический дантист доктор Диллингэм… Рассказ был уморительно смешной (во многом благодаря блестящему переводу Игоря Можейко, то есть Кира Булычёва), мы, тогдашние читатели от души похохотали над злоключениями незадачливого дантиста (а кто их любит!). И… благополучно забыли об Энтони на добрые полтора десятилетия. Только когда по самиздату начал гулять «самопальный» перевод «Заклинания для хамелеона», фамилия на обложке вызвала неясное воспоминание…

Как оказалось, первый переведенный на русский язык рассказ был лишь незначительным эпизодом в творчестве нашего «людоведа», а «великаном» в англоязычной фантастике его сделали совсем другие произведения.

Когда 6 августа 1934 года, в семье английских квакеров Альфреда Джейкоба и Нормы Шерлок, живших в Оксфорде, родился сын, ему от родительских щедрот перепало сразу три имени — Пирс Энтони Диллингэм. Так что с псевдонимом и фамилией того самого зубного врача все вроде бы ясно.

В остальном родители не баловали будущего писателя вниманием, его юные годы безоблачными не назовешь. Пирсу Джейкобу не исполнилось пяти, как семья неожиданно перебралась в Испанию. Однако не сам отъезд произвел на мальчика впечатление, а шокирующее открытие, — женщина, к которой он успел привязаться как к матери, оказалась всего-навсего нянькой! Родители были вечно заняты, и он их почти не помнил. «И пришлось, — вспоминает писатель, — тащиться куда-то за тридевять земель в компании мало знакомых мне людей, коих теперь полагалось величать родителями». К слову сказать, вечно занятые своими делами отец и мать так и не стали для Пирса родными людьми. А после того, как в 1940 году Альфред Джейкоб был арестован франкистами, чудом выбрался из тюрьмы и, не желая искушать судьбу, вывез семью в Америку, родители развелись. И чуть раньше умерла от рака 15-летняя двоюродная сестра Пирса Джейкоба. Так он встретил свое совершеннолетие…

Не стоит поддаваться соблазну выискивать в каждом факте биографии какой-то символический подтекст. Но постоянное и неослабевающее внимание уже взрослого писателя Пирса Энтони к больным, одиноким и обездоленным детям вряд ли представляется случайным.

Испанские впечатления, постоянные семейные переживания, как ни странно, привели не к ожидаемой замкнутости подростка, а напротив — вызвали в нем редкую жажду жизни. Которая органически трансформировалась в постоянное желание высказываться — иначе говоря, писать! «Когда мне было шестнадцать, и самый близкий мне человек — двоюродная сестра, которой бы жить да жить, — умер, мне это показалось вдвойне несправедливым: скорее уж, я должен был уйти… После подобных потрясений любому жизнь покажется даром, от каких не отказываются. Прибавьте к этому внутреннее стремление и самому понять, и другим рассказать: почему же я все-таки остался жив? — и моя дальнейшая судьба была предопределена. Я стал убежденным вегетарианцем — тоже своего рода протест против смерти — и начал писать, благо с детства умел внятно излагать свои мысли».