Клиффорд Саймак - Миры Клиффорда Саймака. Книга 18

Впрочем, в то же время это мог быть и не гипнотизм, а нечто совсем иное.

Но что бы там ни было, сейчас не время задаваться подобными вопросами. Другие, более насущные проблемы требовали немедленного решения.

Прежде всего, он должен придумать себе какой-нибудь другой щит Без этого он никогда не доберется до здания редакции «Ситуации».

Нужна какая-то ассоциация идей, подумал он, какой-то способ напомнить себе в случае необходимости, кем и чем он является в действительности. Что-то вроде бечевки, намотанной вокруг пальца, какой-то колокольчик, который должен зазвонить у него в мозгу в случае опасности.

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге появился старина Адамс, живописно задрапированный в свой залатанный халат.

— Мне показалось, что кто-то разговаривает у вас, сэр.

— Это я говорил, — ответил Харрингтон. — По телефону.

— Я подумал, что кто-то зашел к вам. Хотя сейчас и не время для визитов.

Харрингтон молча смотрел на старика. Он чувствовал, как его отвратительное настроение начинает понемногу улучшаться, потому что Адамс оставался самим собой — Адамс не изменился. Он был единственным устойчивым и правдивым элементом во всей картине.

— Если вы позволите, сэр, — почтительно пробормотал Адамс, — у вас рубашка немного выбилась из брюк.

Спасибо, — ответил Харрингтон. — А я и не заметил. Спасибо, что вы сказали мне об этом.

— Может быть, сэр, вам стоит лечь спать? Уже очень поздно.

— Именно это я и собираюсь сделать, — согласился Харрингтон. — Прямо сейчас.

Некоторое время он слушал, как шаркающие шаги Адамса затихают, удаляясь от кабинета по вестибюлю. Потом он заправил рубашку в брюки. Неожиданно его осенила идея: полы рубашки… Это лучше, чем шнурок на пальце!

Ведь, увидев человека в таком наряде, кто угодно заинтересовался бы — да и сам он, последний джентльмен, в первую очередь, — почему это у него полы рубашки завязаны узлом?

Он запихал газету в карман куртки и снова вытащил рубашку из брюк. Ему пришлось расстегнуть несколько нижних пуговиц, прежде чем в его распоряжении оказалось достаточно ткани, чтобы завязать подходящий узел.

Он старательно затянул его, отличный узел, который не мог развязаться сам собой. И достаточно тугой, чтобы его обязательно нужно было развязать, прежде чем снять рубашку.

И прежде чем отправиться в путь в своей завязанной узлом рубашке, Харрингтон придумал дурацкую фразу, чтобы напоминание было понадежнее: «Я завязал этот узел потому, что я не последний джентльмен».

Он вышел из кабинета, спустился с крыльца и обошел вокруг дома, потому что ему нужно было заглянуть в сарайчик, где хранился садовый инструмент и прочая хозяйственная мелочь.

Он долго чиркал одну спичку за другой, пока наконец не нашел то, что нужно: большой деревянный молоток. С этим орудием он направился к машине. И все время он не переставал твердить глупую фразу: «Я завязал этот узел потому, что я не последний джентльмен».

Вестибюль редакции был столь же великолепен, как и в прошлый раз; кроме того, он был абсолютно пустынным и тихим. Харрингтон пересек его, направляясь к двери, над которой висела табличка «Харви».

Дверь открылась сразу, хотя он и подозревал, что она может оказаться запертой. Войдя в помещение, он тщательно притворил ее за собой.

Он очутился на узком мостике, кольцом обегавшем вдоль стен большое круглое помещение. Посредине, в большом углублении находилось то, что не могло быть ничем иным, кроме Харви.

— Здравствуй, сынок, — сказал ему Харви. Точнее, он не произнес эту фразу, а передал ее в виде мысли прямо в мозг Харрингтона. — Здравствуй. Я очень рад, что ты наконец вернулся.

Харрингтон резко шагнул вперед, к металлическим перилам, прислонил к ним деревянный молоток и ухватился обеими руками за горизонтальный металлический стержень поручней. Наклонившись вперед, он с головой окунулся в поток отеческой любви, поднимавшийся к нему от машины, находившейся там, внизу. Это была любовь его отца, и он словно снова увидел его посеребренные возрастом бакенбарды, трубку, куртку из твида и многое другое, о чем забыл давным-давно.

В горле у него появился колючий комок, и слезы навернулись на глаза. В одно мгновение он забыл пустынную улицу, по которой только что возвращался домой, забыл бесчисленные годы одиночества…

Любовь отца продолжала струиться к нему из углубления в центре зала. Это была любовь с легким оттенком юмора — и как только он мог ожидать чего-либо другого от существа, с которым был так тесно связан на протяжении долгих тридцати лет?