Вячеслав Рыбаков - Гравилёт 'Цесаревич'

- Какое вам дело до нее?

Я пожал плечами.

- Никакого. Жаль, и все.

Старик двинулся дальше, проворчав:

- Он идет здесь впервые за три года.

Мы пришли в ту комнату с балконом, из которой он показался вначале. Догорал камин. У большого овального стола тяжко раскорячились протертые плюшевые кресла, им было лет сто. Старик повел рукой:

- Располагайтесь в любом. Портвейн, коньяк? Водка?

- Рюмку коньяку, если можно.

Старик обернулся ко мне от темного, с открытой створкой казавшегося бездонным шкапа и вдруг лукаво, молодо прищурился.

- Для хорошего человека ничего не жалко, - произнес он на ужасающем, но вполне понимаемом русском. Вероятно, так я говорил Ираклию "дидад гмадлобт".

Рюмка коньяку мне действительно была нужна. Я устал и отчего-то продрог. И очень нервничал. Этот старик был похож на главаря подпольной банды террористов, как я - на императора ацтеков.

Мы пригубили. Мягкий, розовый свет стоящей на краю стола старомодной лампы перемешивался и не мог перемешаться с дерганым оранжевым светом камина. Двойные тени лежали на стенах, одна была неподвижной, другая неприятно пульсировала и плясала.

- Я буду с вами абсолютно откровенен, и если что-то упущу, то лишь для краткости, - сказал я. - Преступления, которые я расследую, имеют ряд отличительных признаков. Это, во-первых, немотивированность или псевдомотивированность. Во вторых, они всегда связаны с резким, ничем не объяснимым повышением агрессивности у преступника, оно буквально сходно с помешательством. В третьих...

Очень сжато, не называя никаких имен и не приводя никаких фактов, я изложил старику причины, по которым приехал. Он долго молчал, вертя в пальцах давно опустошенную рюмку. Потом пробормотал, глядя в пустоту:

- Значит, они все-таки выходят... Как глупо!

Я смолчал, но внутри у меня будто мясорубка провернулась. Хаусхоффер взял бутылку и наполнил свою рюмку до краев.

- За вас, господин Трубецкой.

- И за вас, господин Ха...

- Нет-нет! Я здесь ни при чем. За вас, - он выпил залпом. - Вы первый честный работник спецслужбы, которого я встречаю в своей жизни, - протер уголки заслезившихся глаз мизинцем. - А то наезжают тут время от времени провода чинить. Или, вместо старика, который привозит продукты, явится бравый офицер, одежду возчика-то увидевший первый раз за пять минут до того, как ехать ко мне на маскарад... "Ваш возчик заболел, прислал меня"... А сам, пока я разбираю пакеты, шасть-шасть по пристройкам. Смешно и противно. И обидно. Для человека, который девять лет общался с гестапо, эти ужимки райской полиции...

- Что? - не понял я.

Он помедлил, набычась.

- Простите. Я привык разговаривать сам с собой. Употребляя мне одному известные слова.

- Почему райской?

Он налил себе еще. Я сделал глоток. Держа рюмку у самого лица, он сказал:

- Конечно, райской. Вы ведь и не знаете, что живете в раю. У вас свои трудности, свои неурядицы, свои болячки, свои преступники даже - и вы понятия не имеете, что все это... рай.

- Пока не понимаю вас, господин Хаусхоффер, - осторожно сказал я.

- Разумеется. И тем не менее вы своего, кажется, добились. Отец много раз предупреждал: если Иван начнет что-то делать, по настоящему очертя голову - вот как вы представились мне - он всегда добьется успеха. Всегда. Но фюрер... - он не договорил, и лишь пренебрежительно, презрительно даже, поболтал в воздухе ладонью. Помолчал. - В конце концов, мне скоро умирать, и детей у меня нет. А если эта штука, - задумчиво добавил он, действительно представляет такую опасность... Ее судьбу решать вам. Я уже пас.

Я молчал. Мне просто нечего было сказать, я не понимал его, даже когда понимал все слова. А он вдруг распрямился в кресле и бесстрастно спросил:

- Вы любите свою страну?

- Тут уж распрямился я.

- Я русский офицер! - боюсь, голос мой был излишне резок. С больным человеком нельзя разговаривать так. Но Хаусхоффер лишь горько рассмеялся.

- Браво! - пригубил. - Таких вот офицериков Бела Кун сотнями топил в Крыму, живьем...

В Крыму? Русских?

Он явно бредил.

- Вам неприятно будет увидеть свое отечество в, мягко говоря, неприглядном свете?

Я сдержался. Сказал:

- Разумеется, неприятно.

- Утешу вас: мы тоже по уши в дерьме. Но нам повезло больше, вы нас разгромили. Впрочем, если бы вы разгромили нас в одиночку, это бы был конец. К счастью, существовали еще и союзники... А впрочем, в чистилище все хороши.

- Я вас не понимаю, - тихо напомнил я. Он очнулся - и сразу пригубил. Я отставил наполовину пустую рюмку. Он сказал: