Фредерик Пол: Миллионные дни

«Вздор, — скажете вы, — для меня все это выглядит форменным безумием». А вы сами? С вашими лосьонами после бритья и обожаемым красным автомобилем? Вы, чьи дни проходят в перекладывании бумажек на столе, а одинокие ночи — в бесплодном рукоблудии? Скажите мне, вы задумывались над тем, как можете вы выглядеть, например, в глазах Тиглатпаласара I или Аттилы, повелителя гуннов?

— Лэн! Лэнни! — Странный человек, лежавший на соседней койке, пытался разбудить меня.

Я лежал впотьмах, заложа руки за голову, и прислушивался к шуму проходивших мимо больницы машин. Даже глубокой ночью — а только глубокой ночью человек с соседней койки и отваживался говорить со мной — поток машин за стеной не иссякал, потому что город здесь пересекало федеральное шоссе. Именно это и спасло меня, поскольку врач «скорой помощи» так и не смог остановить кровотечения. Еще полмили, еще пара минут — и я был бы пуст, словно сброшенная змеиная кожа.

Но сейчас я был в полном порядке — за исключением того, что крыло грузовика не хуже ножа отсекло мне обе ноги. Я был жив и мог слышать шум грузовиков, всю ночь проносящихся мимо. Длинные-длинные автопоезда; полуприцепы, прицепы, трейлеры, рефрижераторы… прибывающие на побережье из Чарлстона и Норфолка… идущие в Нью-Йорк… приходящие из Бостона, из Провиденса… Я знаю всех ребят, что сидят за баранками этих машин. Джек Биггс. Сэм Лазовиц. Крошка Моррз, на безымянном пальце правой руки которого не хватает первой фаланги. Только я был выше Крошки, поверьте.

Работа в диспетчерской — вот что ждет тебя, Лэнни, сказал я себе. Не повкалываешь теперь. Не будет больше плохого кофе, стылых ночей, забитых песком бессонницы глаз. Староват стал для дороги. Как-никак тридцать восемь. Никуда не денешься.

— Лэнни…

Человек с соседней койки говорил только шепотом. Не удивительно — у него были основания бояться. Он опасался разговаривать днем, потому что, стоило ему издать звук, как сестра тут же втыкала в него иглу шприца. Втыкала в узкий просвет между бинтами, которыми он был обмотан, и поспешно уходила. Порой она промахивалась, и под кожу ему попадала лишь часть морфия, от чего немела только рука. Когда получалось так, человек с соседней койки говорил мне об этом. Он пытался заставить сестру промахнуться, чуть двигая рукой. Иногда она замечала это, но чаще нет.

Он не хотел, чтобы в него вгоняли шприц, — человек с соседней койки. После укола боль отступала, а лишенный боли, с лицом, сплошь обмотанным бинтами, он переставал понимать, жив ли еще. Это был упорный, мужественный человек. Он сам выбрал себе такую муку, невзирая на то, что лекарство здорово помогало ему, хоть он и был не таким, как мы с вами. Из совсем другого теста, я хочу сказать.

— Лэнни…

— Э-э-э? — произнес я сонно. Я всегда заставлял его ждать. Мне не хотелось, чтобы он знал, что я всю ночь не сплю.

— Проснулся?

— Ну.

— Извини, Лэн.

— Ладно, — отмахнулся я; незачем ему чувствовать себя обязанным. — Все в порядке. Я ведь днем высыпаюсь от души.

— Лэн, формула, определяющая превышение скорости света, имеет вид… — И он принялся сыпать цифрами и буквами.

Прошлой ночью он говорил о точных пропорциях элементов, входящих в сплав, обладающий повышенной прочностью при высоких температурах; о технологии его выплавки и разливки; о процессах закалки. А перед тем — о конструкции корпуса. Я слушал до тех пор, пока он не замолчал.

— Запомнил, Лэнни?

— Само собой.

— Тогда повтори-ка.

В свое время мне пришлось года три проработать в вагоне-ресторане. И я научился запоминать все, что заказывали посетители — неважно, что именно и сколько, — и точно так же без запинки оттарабанивать все это кому угодно. Это нехитрый фокус: ты как следует прочищаешь мозги, открываешь пошире уши, и туда само собой так и едет: «Два тоста с сыром с собой; бекон с помидорами, тосты из белого хлеба — без майонеза; три кофе — один черный без сахара, один сладкий со сливками, один обычный». Потом ты поворачиваешься к буфетчику, открываешь рот, и оттуда так само и вылетает: «Два т. с. на вынос, б. п. т. здесь — без майона». Затем поворачиваешься к стойке с чашками, пальцы захватывают ручки, и ты идешь к крану кофеварки. Трижды нажимаешь краник сливочника над одной чашкой, дважды — над другой; третья автоматически проходит мимо. А мысли твои — за миллионы миль отсюда. Подаешь им кофе, и эта часть заказа начисто стирается из памяти. Буфетчик дает тебе два пакета из вощеной бумаги и тарелку с беконом, помидорами и тостами. Ты подаешь их посетителям, и оставшаяся часть заказа точно так же бесследно уходит из памяти, испаряется, сделав свое дело, — а все это время мысли твои могут блуждать за миллионы миль.