Кир Булычев - Возвращение из Трапезунда

Бухта была буквально наполнена шлюпками, катерами, яликами, баркасами — шло первое воскресенье после революции, и если в будний день матроса можно заставить красить палубу или грузить уголь, воскресный день — святое дело, отдых. На то есть закон и порядок.

Всю неделю матросы на кораблях питались слухами и случайными новостями. Все жаждали узнать — что же случилось. Ведь если революция — это нас касается или нет?

Матросы сходили на Графской пристани, встречали знакомых из других команд и экипажей, мало кто спешил на свидание — наступал день политики, а не любви. Даже для самых от политики далеких, даже не знавших, что такое политика, новобранцев.

Обычно матросы, сходя на берег, на Графской пристани или Нахимовском не остаются — зачем маячить на глазах у начальства? Они переходят туда, где тише, — на Исторический бульвар, а то в Татарскую слободку или на Корабельную сторону, к полуэкипажу.

К полуэкипажу тянулось больше всего народу. Там, на громадном плацу, окруженном казармами, и оставались. В полуэкипаже народ самый осведомленный, они не грузят уголь, к ним попадают газеты — они на берегу.

Почему-то Александр Васильевич, который все старался предусмотреть, объединяющей роли полуэкипажа не учел, как не учел и святости воскресного дня. Впрочем, если бы учел — может быть, задержал бы течение революции в Севастополе на день-два. А потом все равно колесо судьбы, катившее по России, взяло бы свое — и закрутило бы и Севастополь, и Черноморский флот, и весь Крым так же, как это случилось во всех других городах и гарнизонах.

Часам к трем во дворе полуэкипажа скопилось несколько тысяч человек — большей частью матросов. Но было немало солдат и портовых рабочих. Чтобы ощутить силу, хотелось быть вместе со своими. И когда своих стало много, потом очень много — ощущение силы пронизало весь плац. Ораторы, которые поднимались на большие ящики, стащенные на середину плаца, сначала говорили то, что узнали из газет, — говорили о Петрограде. Но вскоре оказалось, что революция имеет иное понимание — кто-то первый вдруг выкрикнул:

— А у нас революции нету! Ее адмиралы в кармане держат!

Толпа радостно загудела — эти слова были важнее, чем то, каков состав Временного правительства в Петрограде.

Ораторы выстроились в очередь. Толпились, спешили сказать. Всех слушали, если недолго. Ораторы произносили слова, которые можно говорить жене или другу, но вслух, для всех, с трибуны их никогда не произносили и не думали, что будет возможно.

К невозможному в политике человек привыкает за несколько минут. Шок короток — как, неужели это и мне можно? На глазах рождаются ораторы, никогда ранее не витийствовавшие за пределами своего кубрика, а оказывается, вполне приемлемые ораторы, потому что куда лучше Гучкова или Шульгина отражают желания тех тысяч, что стоят вокруг разинув рты, слушают, удивляются сопричастности к великим делам.

— На улицах городовые, как при царе!

И царь уже далекое историческое прошлое, хоть и прошло-то три дня, как его скинули.

— А политических еще из тюрем не выпустили! Куда это годится?

И уже в углу плаца собрались, создают комиссию по освобождению заключенных.

И наконец кто-то, солдат, выкрикивает самую крамолу:

— Вызвать сюда Колчака! Пускай ответит народу, что это делается!

Эта крамола пришлась по душе — потому что иначе получался тупик. Говорили о безобразиях друг другу — и никто не слушал. Значит, все так и останется? А вот если вызвать Колчака, если сказать ему всю правду, командующий послушает, и что-то произойдет.

Никто на плацу еще не понимал, что само обращение к Колчаку как к инстанции, которая обязана распоряжаться, принимать меры и командовать, подразумевает подчиненность этой массы людей адмиралу. Никто еще не решался объявить себя или себе подобных инстанцией решающей — себе подобные оставались пока просителями.

В той части толпы, что была ближе к казармам, произошло возмущение, словно по ней пробежала волна — центром волны был невысокий человек в черной фуражке, его выталкивали толпой к трибуне и наконец выбросили на ящики. Человек оказался капитаном первого ранга со странной фамилией Гсетоско, который служил командиром полуэкипажа и по требованию активистов только что говорил по телефону с адмиралом Колчаком, который вернулся в Морской штаб после обильного веселкинского обеда. Александр Васильевич сам взял трубку…

Каперанг Гсетоско говорил сбивчиво, был напуган, хотя Колчак знал его как рассудительного, спокойного человека. Он произносил «митинг», «президиум», «представители», и Александр Васильевич старался не показать раздражения и в то же время внушить собственной выдержкой спокойствие растерянному каперангу.