Кир Булычев - Возвращение из Трапезунда

Андрей сбросил ноги с постели и обнаружил, что гимназические брюки измялись. Это было плохо — потому что на набережной, куда он собрался, еще совсем светло и там разгуливают франты из Петербурга. Угораздило же его заснуть не раздеваясь…

Но он даже не успел расстроиться, как без стука вошла Глаша. Она несла, держа перед собой, отлично отглаженные, новые черные узкие брюки. Не говоря ни слова, она повесила их на спинку стула. И, сложив руки на высокой груди, склонила голову. Ее зеленые глаза смеялись.

— Хорошо я придумала? — спросила она.

— Ты умница! — воскликнул Андрей, поднимаясь. — Ты ангел — но во плоти.

— Плоти во мне достаточно, — сказала Глаша, уклоняясь от его рук. Но Андрей обнял ее — искренне хотел, чтобы объятия были братскими, но как только его пальцы дотронулись до белых плеч, все в Андрее сжалось от вспыхнувшего желания, и он притянул к себе служанку, перехватил руками, чтобы прижать теснее, и ее смеющееся лицо оказалось совсем рядом, она отклонила голову, чтобы поцелуй не пришелся в губы.

— Полно, — говорила она, смеясь, — ну что ты, Андрю-у-уша…

Андрей искал ее губы, повторяя:

— Надо, надо, надо…

Глаша вздохнула, она умела как-то особенно глубоко и шумно вздыхать, и вдруг повернула к нему лицо, приоткрыла губы и сама начала целовать его, ласкать его губы языком, прижавшись всем телом, отчего у Андрея закружилась голова и рука — сам не понял, как случилось, — отыскала ее грудь, мягкую и большую.

Глаша ахнула и рванулась.

И вот она уже стоит в двух шагах, подняв руки, поправляя прическу и уже не смеясь. Андрей сделал шаг к ней, она отступила к двери.

— Не надо, — сказала она. — Ну зачем так? Я же брюки принесла.

— Спасибо, — сказал Андрей и понял, что нельзя более дотронуться до нее.

— Я тебе в матери гожусь, — заявила вдруг Глаша, словно прочитала эти слова в книге.

— Вряд ли, — сказал Андрей, и ему стало смешно.

Глаша много читала, но только романы, в «Женском журнале», в «Ниве». Романы о любви. Порой она вечером пересказывала их за столом. Пересказывала она очень смешно, со своими комментариями, романы получались еще глупее и наивнее, чем в самом деле.

— Нет, правда, — сказала Глаша неуверенно. — Мне уже тридцать три будет.

— Еще скажешь, что в люльке меня качала.

— Качала, — сказала Глаша. — Это правда. Ей-богу, качала.

Тут Андрей совсем развеселился, а Глаша почему-то обиделась и сказала:

— Ты примерь, может, не подойдут, я тебе еще вчера купила по старым, которые ты в том году здесь оставил. Но с запасом.

Она закрыла за собой дверь.

Андрей сразу примерил брюки — они были в самый раз, даже чуть узковаты. И материал был дорогой. Любопытно, Сергей Серафимович дал ей денег или она сама?

Дом Сергея Серафимовича был комфортабельным. Второго такого в Ялте не найдешь. Даже у высокой знати. К каждой спальне (их было четыре: на первом этаже жила Глаша и пустовали две — детская и гостевая, на втором — обитал лишь Сергей Серафимович) была приспособлена туалетная комната, где были умывальник, душ и фаянсовый унитаз. Андрей привел себя в порядок, помылся, достал свежую сорочку и через три минуты, поглядев в большое зеркало, убедился, что готов к боям и походам, Андрей де Берестов — гроза молодых барышень!

Сергей Серафимович был в саду. Он срезал розы — розарий у него был великолепный; как утверждала Глаша, именно увлечение розами послужило причиной его недолговременной дружбы с покойным Чеховым. Если ждали гостей, отчим готовил букет.

Это занятие столь увлекло Сергея Серафимовича, что он не заметил, как элегантно одет его пасынок. Он лишь рассеянно помахал ему. Но Глаша, которая уже успела убежать на двор, к своим любимым курам, взмахнула руками, изображая восторг и преклонение, чем рассмешила Андрея.

Андрей быстро шел вниз, по крутой улице. Море то показывалось спереди между деревьев или домов, то скрывалось; с каждым шагом становилось теплее и влажней. Уже внизу Андрей замедлил шаги, стало почти жарко. Он остановился возле ларька, в котором мрачный грек торговал сельтерской. Перед ним стояли две толстые дамы, от которых сильно пахло цветочными духами.

И именно в тот момент, когда дамы отошли со стаканами, продолжая громко осуждать какого-то Алексея Львовича, который ведет себя совершенно неприлично, а грек протянул руку к высокому стеклянному сифону, готовый обслужить Андрея, того посетила грустная мысль — его портмоне осталось на столике в детской, а мелочь — в кармане гимназических брюк. И он оказался на набережной совершенно нищим.