Александр Карпенко: Ядовитая корова

Это такая тишина, которую не замечаешь. Потому что тишину должен подчеркивать звук — капание воды из крана, шум дождя, часовный тик, слабый голос диктора за стеной. А у нее безмолвие. Без молвы. Без слухов, сплетен, соседей и родственников. У нее совсем нет родственников. На стенах только два портрета — Фолкнер и Булгаков. И никаких семейных альбомов. Все её фотографии в шкатулке — там она во Львове, в Коктебеле, в Варне и все с друзьями, с друзьями. И ни одного из них я не знаю. Почему? Она знает моих всех. Странно. Надо будет спросить ее об этом. По-моему, она верует в Бога. Самая любимая книга у ней — Библия. Она ее просто наизусть знает. Из всех моих рассказов о лаборатории она вынесла только один, какой-то дикий смысл. Как это она тогда сказала? Я же где-то записал. А-а вот: «Бога предвечнего, беспредельного, всемогущего и всеведущего, я, поверженный ниц, увидел и обомлел. И я прочел следы его на творениях его. И в каждом из них, даже самом ничтожном, сколь великая мудрость, сколь великая сила, сколь неизгладимое совершенство сокрыты!» Интересно, откуда это? Не она же сама это выдумала. Или: «В живом мудрость Творца всегда ослепляет, мощь оглушает, а красота ошарашивает; к этому невозможно относиться без восторга и только черствое сердце не восхитится». Было бы чем там восхищаться. Биология ничем не лучше других наук. Нет, пожалуй лучше. Если сделает то, что напланировано. С моими-то генами. Вернее с одним из них. С любимым моим геном, который, собака, работать не хочет. А заработает, так тут и до homo super недалеко. Практическое бессмертие — раз, никогда не болеть — два, и, наконец, летать — три. Это же проще арифметики: если эрентин под действием импульса станет перемещать всё в одну сторону — вверх! — то полечу. Полечу! Как здорово, а! Где гитара? А-а, вот. Как там, у меня?.. М-м-ммм..

Устала. Замерзла. Сил нет. И растапливать не буду, и готовить не буду, и раздеваться не буду, и тапочки не надену, и свет не включу. Так приятнее. И убирать не буду. Пусть хоть раз в жизни почувствует себя семейным человеком, мужем — он ведь так этого хочет. Поженимся. Поженимся… Наженилась уже, хватит. До сих пор к непогоде руки болят. Как обломанные крылья. Сегодня какое? Четырнадцатое. Послезавтра к портнихе за платьем. Просила пораньше, а точнехонько к зиме и выходит. Зато и вовремя. Скоро уж толстеть начну. Пока ничего не видно, но скоро начну. Все! Надо это дело прекращать. Все сделано. Я одна, я свободна, у меня будет ребенок. И не будет мужа. И не надо мужа. И долой всех мужей. Как это он говорил: мужчина — полигон эволюции, женщина — ее хранилище. Ну и спал бы с хранилищем. Тоже мне, полигон. Это футболисты полигон. Или боксеры. Хорошо если будет сын, похожий на него. Такой возле мамы всю жизнь просидит — больше никто не позарится. Вот если дочь и в маму — плохо. Очень плохо. С тринадцати на свидания бегать — помним, как же. К двадцати все познать, ничему не удивляться, овладеть в совершенстве мастерством управления мужчинами как собственным авто. И в двадцать шесть впервые замуж выйти, чтоб в двадцать восемь избавиться от этого кошмара и к тридцати решить, что ребенок без мужа лучше мужа без ребенка. И любовника двадцати двух — худого и тощего. Не просто худого, а худого и тощего. И с идеей — мир на уши поставить, даже без точки опоры. И голодного. И вечно небритого. И чтоб после ужина в постельку хотел, и пил как лошадь. И на свидания приходил часа на два позже им же назначенного времени. Но с цветами. А посреди ночи пыхтел трубкой, чихал к рассказывал о Славике, Рыжем Шефе, Сане Менделе, Мишке-в-Очках (в отличие от Мишутки-в-Усах — ваш покорный слуга), эшерихии, генной инженерии, которую неуки зовут инженерной генетикой; а ненасытной дочери моей чтоб смотреть в его профиль (греческий, скульптурный, правда с отбитым низом), тлеть от желания, а потом сторожить его сон еще часа два, а затем вскакивать от кошмара, обжигаться темнотой и опять не спать, а утром плита, кофеварка, ветчина (ветчину не забыла? нет, вот она, между хлебом и крупой), бутерброд… Устала… И замерзла… И времени уже половина седьмого, а темно. Значит раздеться, привести в божеский вид, растопить камин, приготовить ужин и ждать, ждать, ждать…

Читать дальше