Михаил Савеличев - Иероглиф

После долгого перерыва им снова стали попадаться люди, теперь в основном живые, но такие же мoлчаливые, спокойные, озабоченные, с большими картонными папками под мышками и с очень яркими проявлениями первичных и вторичных половых признаков - мужчины все были одеты и носили на лице дополнительную растительность в виде жидких бороденок и усов, а женщины ходили исключительно обнаженными, что, впрочем, не вызывало у мужской половины ни удивления, ни возбуждения, ни смущения, и это Максим мог понять - оплывшие фигуры, наштукатуренные лица, висящие до пола груди с нарумяненными сосками могли вызвать что угодно, включая рак легких и сифилис, но только не возбуждение или просто радость от созерцания женской наготы. Все работали, и судя по всему, работа кипела, придавая броуновскому движению человеческих частиц большую скорость, большую хаотичность и большее число столкновений друг с другом и с Максимовым кортежем, который впервые за долгие странствия стал как-то выражать эмоции, ворчать нечто нечленораздельное и даже прижиматься к стенам, пропуская почему-то исключительно таких же бесформенных особей женского пола с грудями-торпедами и милосердно прижатыми к лобкам огромными папками с вылетающими из них разлохмаченными, истертыми бумагами, схваченными ржавыми чудовищными скрепками. Максим, пользуясь теми двумя степенями свободы, которые у него еще остались, попытался ради эксперимента остаться на пути такого монстра, но не рассчитал чудовищную силу своих спутников и был безжалостно и без особых усилий с их стороны прижат спиной к заросшей черной плесенью стене и протащен вдоль нее, как драга, обдирающая с морского Дна гребешков и других моллюсков. Стена стала чище, Максим приобрел дополнительный аромат и малость взбодрился от такого нехитрого развлечения. Несмотря на то, что эти люди часто ныряли в кабинеты без номеров и табличек на унылых дверях, Максим не мог заглянуть в них, так как чиновники терпеливо дожидались пока конвой не только пройдет мимo, но и удалится на такое расстояние, с которого арестованный ни при каких обстоятельствах не сможет увидеть внутреннюю обстановку. Причем поступали так не только входящие, но и выходящие из кабинетов, каким-то образом определяя, что вблизи находится арестант, которому незачем заглядывать на кухню тайной службы, и тоже открывали двери никак не раньше, чем Максима проводили мимо, чуя его приближение и удаление, то ли прислушиваясь к звону цепей и мерному постукиванию импровизированной трости, то ли подглядывая в замочные скважины.

При всем при этом, за редким исключением, на закованного в цепи Максима особого внимания не обращали, минуя сплоченную троицу с застывшим взором, какой обычно бывает у детей, которым запрещают смотреть на витрину с богатыми россыпями игрушек, конфет и велосипедов, но некоторые индивидуумы, обладавшие или очень высоким статусом в местной иерархии, позволяющим пялиться на арестантов, или находящиеся на самой низкой ступеньке организационной лестницы, что разрешало им пренебрегать некими местными обычаями, вместо того, чтобы максимум походя мазнуть взглядом по физиономии преступника, не только встречались со взглядом Максима, но даже останавливались, делали знак охранникам, которые тотчас замирали на месте, внимательно оглядывали его с ног до головы, заложив руки за спину и стараясь не дышать, затем вытаскивали из-под мышки папку, бездумно перелистывали ее, не отрывая от конвоируемого глаз, захлопывали и с каким-то отчаянным визгом, похожим на скрежет лопаты по штукатурке, размахивались и заезжали ею Максиму по лицу или левому уху. Пару раз спустя Максиму надоела такая фамильярность, но так как он не мог в ответ оплеухи отвесить, ни в голень пнуть этих извращенцев, что он, несмотря на полную безнадежность своих попыток все-таки порывался сделать, ему оставалось только одно - старательно набрать во рту тягучую, дурную на вкус слюну, очень похожую по консистенции на зеленые сопли, вылетающие из носа в самом конце насморка, тщательно прицелиться, прикинув баллистическую кривую, по которой полетит жидкий снаряд, набрать полную грудь воздуха и плюнуть.

Результат был потрясающий - и без того бледный мужчина побледнел настолько, что сквозь кожу начало просвечивать нечто сине-зеленое, ноги его подогнулись, папка вылетела из рук, разметав по коридору кипы истертой, желтой и абсолютно пустой бумаги, глаза невероятно выпучились и закатились под лоб, руки хаотично забили по воздуху, словно у тонущего или повешенного в последней агонии, пытаясь стереть с щеки максимов плевок, рот разинулся, обнажая голые десны и демонстрируя полное отсутствие языка, и человека обильно стошнило какой-то белой клейкой массой, смахивающей на тесто. Но на этом его мучения не прекратились - рвота продолжалась, ноги затряслись, и он упал на колени, прижав руки к груди и опустив голову, аккуратная прическа растрепалась, и кончики длинных волос, возившие по полу, стали красными, так как он стал исходить не блевотиной, а кровью. Кошмарное зрелище никого не тронулo-движение по лестницам и коридорам не прекращалось, двери хлопали с такой же интенсивностью, лоди бегали по своим делам, огибая умирающего и не дeлая ни малейшей попытки помочь бедняге или позвaть хотя бы вышестоящее начальство, и даже конвоиры Максима проигнорировали вопиющее событие - yбийство арестованным совсем постороннего человека своей собственной слюной. Человек еще дергался в громадной луже кровавой рвоты, а охранники потянули Максима, и они двинулись вверх по очередной скрипучей деревянной лестнице с деревянными перилами и кое-где отсутствующими ступеньками.