Михаил Савеличев - Иероглиф

Существо долго не замечало подъехавший броневик или просто не сочло его достойным своего внимания, но когда музыка затихла, прекращая и танец, и метаморфозы тела и причесок, женщина повернула голову и долго смотрела красными глазами на варло-кообразного водителя, потом обхватила себя руками, то ли пытаясь удержать в себе тепло, то ли прикрывая часть наготы от незнакомца, и пошла к машине, вырисовываясь уже просто черным силуэтом на фоне затихающего костра, отчего можно было видеть только ее общие очертания и чертовски пластичную походку, похожую на перетекание ртути. Когда Женя подошла к броневичку со стороны водителя, она оказалась вполне в форме - в длинном фиолетовом платье на пуговицах и гюйсом, с уложенной прической, веселой улыбкой, глазами, слезящимися от долгого соседства с костром, и полосами копоти на щеках, видимо, оставленных руками, когда она стирала с них пот. Она деликатно постучала по стеклу указательным пальцем поманила взглянувшего на нее Максима, который почему-то все продолжал заворожено смотреть на костер, как будто ожидая нового появления черной колдуньи с рыжими волосами, не обращая внимания на подошедшую Женю. Ему пришлось оторваться от огня и, слепо щурясь в темноту, одной рукой открыть дверь, а другой нащупать трепыхающийся в ужасе пакет и зажать его подмышкой, чтобы непокорные цветы не испугали непривычную к таким вещам слабую, но высокообразованную женщину, которая, впрочем, выделывала сейчас такое, если это ему, конечно, не почудилось, что впору было к цветам тащить сюда еще и Коня, с которым они наверняка нашли бы общий язык. Пакет оказался обжигающе горячим, и одетый в железо и кожу Максим не решился сразу же всучить его Жене, а только символически мазнул ее по щеке губами, запанибратски похлопал по спине и ткнул пальцем в пакет, намекая на продолжение в скором будущем ритуала поздравления с очередным большим шагом на пути к могиле и забвению. Женя не возражала и, схватив, словно железными клещами, Максима под локоток, повлекла его к костру, принявшему теперь вполне обычный вид вонючего пожарища, в Котором дворники и бомжи сжигают мусор и греются коло бесконечными зимними ночами, покрываясь слоями копоти от пылающих машинных шин, деревянных обломков мебели, бумаги и толстенных книг, которые никто никогда так и не удосужился прочесть от начала до конца, кроме, может быть, самих авторов, приобретая неистребимый запах сжигаемого хлама и даже загорая до волдырей и обугливания, если вовремя не повернулись во сне, подставляя огню другой бок.

Шин здесь не было, деревяшки, если и лежали когда-то в основании костра, давно и без следа прогорели, а в остальном это был ад для книг. То, что Максим поначалу принял за кучи самого обычного мусора, какого полным-полно в заброшенных, и еще больше в жилых местах города, то, что лежало неаппетитными оплывшими горками, прикидываясь мокрой грязью, размочаленным деревом, брусками прессованного угля, смятыми коробками из-под обуви и конфет, оказалось просто книгами в различной стадии уничтожения - их не просто приволокли сюда на акт сожжения, их по дороге жестоко пытали, рвали, топтали, топили в зловонных лужах, испражнялись на них, пытались есть, отрыгивали полупереваренные целлюлозу и картон, накалывали их на что-то острое, оставившее в них сквозные треугольные дыры, стреляли в них из огнестрельного оружия, чьи пули выворачивали наружу все содержание какими-то экзотическими черно-белыми цветками с резными лепестками. И теперь эти сокровища знаний, вместилища мудрости, источники надежды и наслаждений ума валялись уродливыми трупами, смиренно ожидая своей очереди полететь в огонь и корчиться в нем уже последними и мучительными судорогами, и куда их отправляли, даже не взяв в руки, брезгуя прикасаться к их нечистоплотной коже, а просто пнув ногой, разбивая ослабшие корешки и рассыпая их на отдельные, теперь хорошо горящие листы. Учитывая то, что книги перестали читать еще при Большом Взрыве, а печатать -- при царе Горохе, учитывая, что простой печатный текст вызывал у такбго же простого, ни в чем не замешанного, нигде не провинившегося гражданина в лучшем случае эпилептический припадок, а в худшем он хватался за пистолет, они стали такой же редкостью, как венерические болезни - ввиду отсутствия лекарств, все, кто ими болел, безвозвратно вымерли, унося с собой в могилу и когда-то широкомасштабную вялотекущую пандемию. Поэтому Максим пришел к выводу, что Женя сжигала не чью-нибудь, а свою собственную библиотеку, которую она собирала всю жизнь, которая заставила ее отказаться от мысли выйти замуж и родить ребенка, так как это потребовало в какой-то мере принести в жертву свое увлечение, точнее не увлечение (что за слово!), а часть своей жизни, на что она категорически не могла согласиться. Как Женя шутила, ставя самой себе диагноз, есть лесбиянки, есть педофилы, есть некрофилы и зоофилы, а она - библиофил.