Дмитрий Щербинин: Ковер

Он очнулся и прежде всего, чтобы успокоить себя проговорил: "Вот, надо же - привиделось такое; да еще так отчетливо, будто наяву - расскажи кому, так ведь не поверят" - но проговорил он это однако не вслух, а про себя, так как очень боялся подавать голос, пусть даже и шепотом. Он еще пытался убедить себя, что ничего этого не было, как услышал некие звуки - едва-едва слышные, очень отдаленные, и скорее даже и не услышал, а почувствовал их. Чуть приподнял голову, и тогда звуки эти пропали, чуть опустил - снова появились. Тогда по наитию припал он ухом к земле, к этому холодному ковру из палых листьев. И тогда услышал отчетливо - сердце едва не разорвалось в груди, он едва смог сдержать вопль ужаса. Это был топот - еще очень-очень отдаленный, настолько отдаленным, что, казалось, с другого края земли он доносится. И все же Михаил сразу понял, почувствовал, что тот некто несется с необычайной скоростью, что даже если он и на другом конце земли, то все равно скоро окажется здесь, перед ним.

И тут словно раскаленными зубьями в голову впились такой не похожий на человеческий голос ведьмы. Одно только слово: "Брунир!" - и представилась некая черная клыкастая стихия - стихия, против которой не защитят никакие запоры, никакие стены - стихия которой дана воля поглотить его, Михаила. И тогда он вскочил на ноги - хотел было бежать, но оказался еще слишком слаб болью резануло отбитое при столкновении с метлой плечо, закружилась голова, подогнулись ноги. И он, пытаясь совладать со слабостью, схватился за голову, простоял так некоторое время, прислушиваясь. Он ведь совсем сбился, потерялся, и не знал в какую сторону бежать. Боялся ошибиться - и сейчас, впервые понимал древних греков - жаждал оказаться в человеческом обществе, а не наедине с враждебной стихией. Но теперь он не мог расслышать гула машин вообще ничего кроме звенящих, стремительных ударов сердца в голове он не мог расслышать...

И тогда что-то страшно, протяжно загудело над его головою, и разом стало гораздо более темно, теперь уже и в нескольких шагах разглядеть что-либо представлялось почти невозможным. Черные силуэты деревьев (или чудищ?) возвышались со всех сторон, покачивались, шевелились, словно бы грозились бросится на него. И не смотря на то, что было весьма холодно, Михаил почувствовал, как капли пота стекают по его лицу - он то подумал, что Брунир уже достиг этого места, что это от его пришествия все так потемнело. И только по скрежету стволов, только по завываниям обнаженных крон, понял он, что это налетел ветер.

Он решился, поднял голову - едва-едва виднелись силуэты опустошенных крон, а выше стремительно проплывала густая непроницаемо темная пелена... Хотя - нет - все-таки были в это пелене некие разрывы - и там прорезались кровавые точки. Звезды не могли иметь такой цвет, и Михаилу подумалось, что это чьи-то глаза наблюдают за ним из той леденящей тучевой толщи. Он вздрогнул, опустил голову, и тут же пал на колени, припал ухом к земле теперь топот доносился гораздо более отчетливо.

Кровь прилила к голове, сердце забилось совсем уж отчаянно, стремительно - того и гляди из груди вырвется - он метнул взгляд в одну сторону в другую, пытался разглядеть хоть какой-то отблеск цивилизации, но ничего не было. Он бы бросился, куда глаза глядят, и бежал бы из всех сил до тех пор, пока бы не настиг его Брунир, однако тут разлилось зеленоватое свечение. Подобное свечение можно увидеть в летнюю пору в лиственном лесу, где кусты и деревья стоят близко-близко друг к другу, вздымаются ввысь живыми ярусами, переплетаются частыми ветвями - сверху на них светит могучее Солнце, и лучи его пройдя через многие слои листьев принимают как раз этот живой, зеленый оттенок. Только теперь, в эту холодную осеннюю пору, в этом темном и все больше чернеющем лесу, эта собранная в одном месте, теплая, живая колонна, манила к себе как величайшее чудо; и, право, хотелось перед этой красой пасть на колени и взмолиться, чтобы защитила она от всяких напастей.

Да - это тоже было необычайно для Михаила. Но также как и ведьма была самым уродливым, жутким что ему когда-либо доводилось видеть, так и это было самым прекрасным. И он устремился к этому свету - нырнул в это сияние, и она действительно оказалось летним, очень теплым, солнечным, благоуханным, свежим. И тогда же он увидел, что в центре этого сияния находится дева - она была такой же прекрасной и даже более прекрасной нежели свет ее окружающей. На ней было длинное платье, но не летних, а осенних, печальных тонов - лик ее и свет волос невозможно описать, так слова о совершенстве, гармонии линий мало скажут сердцу против того, что почувствовало бы оно, увидь эту деву перед собой и на самом деле. Можно лишь сказать, что она вдохновляла на создание чего-то прекрасного, глядя на нее вспоминалось, что есть высшая, творческая жизнь к которой и надо стремиться каждому человеку, что есть вселенская любовь. И Михаил говорил по наитию - говорил то, что чувствовал сердцем: